Если очень долго падать, можно выбраться наверх

– На ужин сегодня карри, – прошептала она быстро, – и мамины рисовые пирожки.

– Шутишь. – Касаясь пальцем кончика ее носа.

– Заходи, Гноссос. – Калвин у него за спиной стряхивает с обуви снег.

– В гостиной, если тебе не терпится.

Кому, мне? Поговори с дамами:

– Идите в дом, девушки, а то простудитесь в этих своих пеньюарах.

Дом – такой, каким он его помнил: полно зверья, привитые вьюны и лозы, дикие тюльпаны, зонтичные магнолии, ирландский мох. Около сложенных в лежанку апельсиновых и шафранных подушек несколько росянок оплетают живот перевернутой медной сороконожки, маленькие когтистые стручки тянутся в воздух, готовые спружинить под любым присевшим на них созданием. Стены от пола до потолка покрыты картинами. Бесчисленные образы, текучие метафоры окунаются в нейтральные глубины и плоскости и снова угрожающе выпячиваются над поверхностями холстов. Вот эта, похожая на гобелен, – отсечение головы. Надо как-нибудь забрать себе.

– Хочешь сакэ? – В руках Бет керамический поднос с дымящимся напитком, седина в длинных волосах не подходит телу молодой танцовщицы. Кисея и шелк взлетают при каждом ее шаге.

– Что за спешка, старушка, может поговорим немного?

– Ты же не уходишь, Гноссос, еще успеем. Такое занудство – эти любезности. Как слайды после отпуска. – Она достала вырезанного из кипариса лягушонка, и, нажав потайную кнопку, открыла крышечку у него в голове. – Вот. – Капсула лежала в крохотном отделении. Привет, дружок.

– Ну, раз ты настаиваешь. Хотел побыть вежливым.

– Историю хорошо узнавать по частям. Как головоломку, знаешь?

– Складывать самой?

– Именно. – Пауза. – Особенно в твоем случае. Бери, лучше всего глотать сразу.

– Я, пожалуй, перемешаю.

– У тебя пустой желудок?

– Гммм. – Гноссос осторожно разделил капсулу и высыпал белый порошок в сакэ, где тот сначала сбился в комки и упал на дно, однако скоро растворился. Гноссос поболтал в чашке мизинцем и опрокинул в рот, как бурбон. – И все же, как вы тут?

Бет поискала глазами Ким и Калвина, потом взяла в руки лягушонка и керамический поднос.

– Слегка запутались, раз уж ты спрашиваешь. Но разговоры подождут. Ты полежи, а я посмотрю, как там карри. Ким будет рядом, если тебе вдруг станет плохо. – Улыбается, другой рукой гладит кота, пару секунд смотрит прямо в глаза, словно на фотографию, потом уходит на кухню. Куда лечь? На эти подушки. В дверях Ким, поговори с ней.

– Досталось тебе за последние дни, а, малявка?

– Не знаю. Что досталось?

– Ну, хоть что-нибудь. Снеговик, запоздавшие подарки к Рождеству?

– Ты все такой же глупый.

– Глупый-тупый, ты же меня понимаешь.

– И имя у тебя смешное.

– У тебя тоже.

– Ким – красивое имя.

– Почему ж ты тогда такая тощая?

– Я не тощая.

– Костлявые коленки и косички торчком.

– Мама!

Хе-хе. Бет кричит из кухни:

– Что, Ким?

– Мама, Гноссос обзывается.

– Пусть, не обращай внимания.

– Подумаешь, обзывалки. – Он дотронулся сквозь сари до ее коленки. – Чего ты так волнуешься?

– Опять дразнишься?

– Ты посмотри на свои коленки.

– Я тебя больше не люблю. Даже если ты опять уедешь.

– Нет, ты посмотри.

– Зачем?

– Увидешь, что они костлявые.

– Маам…

– Шшш, – остановил ее Гноссос. – Не надо. Они у всех костлявые, только это секрет.

– У тебя тоже?

– Смотри. – Задирая вельветовые штанины.

– У тебя волосатые.

– Когда вырастешь, у тебя, может, тоже будут волосатые коленки.

– Нет, не будут, волосатые бывают только у мужчин, так что вот.

– Может у тебя и усы вырастут, как тебе это? Ага! – Неожиданно первые признаки оцепенения сковали конечности. Кончики пальцев. Обязательно нужно их потереть друг о друга. Нос, виски. Виски.

– У девочек вообще не бывает усов, им не положено, это все знают.

Смутная тошнота, может, опустить голову?

– Я знаю одну такую в Чикаго.

– Врешь.

– А может, в Сент-Луисе.

– Как дела? – окликнула Бет. – Все в порядке?

– Кумар, сестрица.

– Чего? – Ким смотрит прямо на него.

– Кумар – это такой снеговик. Ты за эту зиму хоть одного снеговика слепила?

– Я не люблю зиму.

Уставилась на меня, как лампа. Дети всегда включены, всегда на взводе. Дети и котята.

– Почему?

– Холодно. И нельзя разговаривать с грибами.

Вууууууу. Ей нельзя разговаривать с грибами.

– А еще?

– Еще из-за черепахи у ручья Гарпий, я тебе когда-то рассказывала. Кажется. Большая и хватается.

– Что ты ей говоришь?

– Я не разговариваю с черепахой, глупый.

Еще бы.

– Мне хочется ее убить.

Вууу-хууу.

– Зачем?

– Не знаю.

Дзиииньг. Цвет у этих подушек. Даже боковым зрением. Почему так холодно? Мерзкая тошнота. Держись, только не сблевни. О чем мы говорили? Черепахи.

– Не знаешь почему?

– Не-а. Проткну ее копьем. Когда снег растает.

Клещи и кислота. Рыболовные крюки. Сколько в этом пульмане? В большом пятьсот, тут – примерно треть, если половина, то двести пятьдесят, отнимаем немного, ну, скажем, сто восемьдесят миллиграмм. Часа два, может, три.

– Три часа.

– А?

– Ничего, ничего, это я твоему отцу.

– Глупый, папа сейчас думает. В рисовальной комнате.

Медитация. Сама по себе – бесполезна, он говорит. Если соединить с дисциплиной, тогда. Соединить. Единить. Единственный. Единый. Единица.

Что это мокрое? Мой лоб, да, Бет.

– Бет?

– Все в порядке. – За ее спиной Калвин – смотрит сверху вниз. Боже, какой он длинный. Я опять на полу. Охх-хо-хоооо, осторожно, сынок, ты летииииишь…

Голос Калвина:

– Ким сказала, что ты бледный и весь дрожишь. Как сейчас?

Бет вытирает лоб салфеткой. Тиииише.

– А, давно – ты знаешь, о чем я, ее тут нет, да? Хе-хе. Давно, э-э, Ким ушла?

– О чем ты, Гноссос?

– О Ким, старик, ну ты же понимаешь. Она только что была здесь, сечешь, говорили про черепах.

– Час назад, может, больше.

– Неужели? Ты серьезно?

– Попробуй сесть. – Это Бет.

Хорошо. Это запросто, это нетрудно. Только осторожнее с позвоночником. А то хрустнет. Медленно, вверх. Вот. Что это? Да вот же, идиот. ЧТО ЭТО?