Если проткнуть глобус. Том 2

– Все-таки мне непонятно, почему нас пустили на платформу по Тинькоффской, – пытаюсь увязать когнитивный диссонанс я, – Сколько сняли и почему по ней тогда нельзя и выйти. Уплачено так- то.

Наш проводник тоже считает это странным и недоумевает.

–Недоработка тут у вас, —сообщаем мы улыбающемуся ему и, взаимно не желая расставаться, еще несколько минуток воодушевленно болтаем, жадно расспрашивая, как кто, и что, и где, и как здесь оказался. Узнаем, что у товарища тоже «шило в заднице» и охота к перемене мест: В России работал два года, на Шри Ланке прописка и гражданство, сам урожденный поляк. Сейчас решил получить вид на жительство и в Австралии.

– Ух ты, как все летуче и сногсшибательно легко! – восхищаюсь я и вербально «присоединяюсь», что и на Шри Ланке была, и в Польше была, и фамилия у меня, и предки польские. Это чтоб радость от встречи обозначить и благодарность проявить. Расстаемся, естественно, как обретшие друг друга родственники. У нас всегда так. Шриланкийский сиднеец спешит куда-то на своем велосипеде. Пока! Спасибо.

Русская речь, кстати, слышится здесь почаще, чем в Новой Зеландии, в Веллингтоне. Тут место, более наезженное собратьями, особенно в центре. Ой, все-таки обожаю наших и эти реплики вслух, когда мы думаем, что нас никто не понимает. Перлы. И почти всегда со следами великого и могучего. Здравствуйте, братья и сестры.

У нас даже Пятачок ко второй части путешествия с девственной интеллигентностью стал расставаться, а я… Я в бараке череповецком на четырнадцать семей росла до школы, в районе Панькино. И была способной девочкой.

– Как забавно, – пожимаю я плечами, – Две первые встречи и обе на русском!

– К чему бы это?

– К дождю!

К сожалению, я не ошибаюсь.

Городские районы Сиднея располагаются в прибрежной долине, которая ограничена с востока Тихим океаном, Голубыми горами с запада, рекой Хоксбери на севере и Королевским национальным парком на юге. Береговая линия изрезана многочисленными заливами и бухтами, которые образовались в результате того, что по мере потепления климата в конце ледникового периода и подъёма уровня Мирового океана, вода затопила прибрежные речные долины и ущелья невысоких гор. Залив Порт Джэксон, включающий в себя Сиднейскую бухту Сидней-Харбор, представляет собой именно такое образование и является крупнейшей естественной бухтой в мире. На территории жилых районов города насчитывается примерно семьдесят небольших заливов и пляжей, включая знаменитый Бондай-Бич в южной части города и пляжи Мэнли на севере.

Из википедии

Пасмурно. Тепло. Течет, течет с неба, короткими бесконечными приступами.

– Как программа включения-выключения небесного душа прописана. Каждые полчаса, – перекидываемся недовольные мы.

Ближе к вечеру нам просто реально надоедает поминутно снимать и надевать плащи.

–Небесная канцелярия уже замучила, – вздымаю очи я.

– Смотри, говорят, через неделю опять будет солнце и за сорок градусов, – узнает вдруг Люда из интернета об очередной не очень воодушевляющей перспективе.

Тут мы думаем, что, может, нам все-таки повезло с погодой, и решив не давать никакой канцелярии испортить окончательно боевой настрой бодро продолжаем наше исследование.

***

Куда идем мы с Пятачком? А вовсе и не секрет. Кто не слышал о Сиднее? Все слышали. Вопрос, что.

Я, например, как среднестатистический человек, имела только телевизионное, и в связи с этим сдержанное, но восторженно-одуревшее представление о запредельности Австралии для освоения. Я знаю, что Сидней – это не столица, что он большой, сколько-то там миллионов человек, очень современный, с зеркальными небоскребами. Там проходила Олимпиада, есть Оперный театр умопомрачительной архитектурной красоты, подобный раковинам или крыльям белых птиц над водой. Что-то слышала про мост, но, скорее всего, не про этот.

Вообще, я всегда пыталась убедить себя, что Австралия молодая, зеленая, малонаселенная и дикая в середине. И ничего там интересного исторического нет. И если уж нам там не побывать, то ничего и страшного:

«Подумаешь! Нечего и делать».

Правда, когда по телевизору лицезрела Сиднейский оперный в ночных огнях, отражающихся в воде, то признавалась себе, что, в общем, не отказалась бы постоять рядом с чудом. Даже очень бы не отказалась. Но незапланированные «хотелки» предохранительно сдерживала здравой мыслью, что в тот потусторонний мир, как в волшебный сон, попадают только небожители, и кому Бог дал. А мне не дал. Я к их пасущимся в заливных лугах стадам не отношусь.

Дал. Хотя в состав жирных стад я так и не вошла.

Теперь «там» – это «здесь». Я здесь. У Оперного.

«Нет, чего, все реально, что ли? – стоя рядом с уникальным архитектурным, я на всякий случай прикидываю не сон ли это, – Все в настоящем моменте?»

– Какой же он огромный.

С фотографий-то можно не различить, что это три отдельных здания, а вблизи и вообще, ты как муравей, ничего не понимаешь, только ладонями прикоснувшись к белым облицовочным плиткам, стоишь, замерев. И еще щекой потом, упиваясь благоговением и торжественностью минуты.

–Падать в обморок будешь? Рюкзак подержать? – интересуется Людмила.

–Не, не надо. Обойдусь легким головокружением, – успокаиваю я.

Конечно, ничего запредельного не происходит. Небо не разверзлось, не считая мелкого дождика, ангелы на трубах не заиграли, просто сознание, что «свершилось», немного щекочет в желудке и не дает открыть глаза.

Чаще всего Оперный театр называют великолепным образчиком «застывшей музыки», как говорил Гете. Другие видят в нем выброшенного на сушу белого кита; галеон, отплывающий в волшебную страну эльфов; девять ушей, прислушивающихся к ангельскому пению; девять играющих в футбол монашек…

«Когти, оттяпанные у огромной собаки-альбиноса», – так выразился однажды сиднейский журналист Рон Соу.

«Словно что-то выползло из бухты на сушу и сдохло, – съязвил один враждебно настроенный политик и добавил: — Но пирожками в этой штуке торговать не станешь».

Из интернета, чтоб поменьше патетики

Лично мне это сооружение напоминает пластины на загривке белого мирного дракона, через которые он дышит. Подобно всем истинным шедеврам, Оперный театр уникален и похож лишь на себя самого. Его видно отовсюду. Смотреть на него издалека можно действительно до бесконечности.

Теперь я знаю, что эпопея создания театра длилась почти двадцать лет, начиная с конкурса проектов в 1956 году и заканчивая вводом в действие в 1973 году.

И что автор датчанин Йорн Уотсон, задумавший здание театра, как набор ракушек, изгибы которых одновременно будут напоминать волны океана, не выдержав конфликтов с городскими властями, через десять лет сбежал навсегда из Австралии. А что делать, проект, как положено, в разы дорожает, сроки растут, кому же понравится. За пару лет до расставания со своим детищем Йорн все пытался пояснить ушедшим в глухую оборону власть имущим замысел зачатия и необходимость рождения:

«В основе проекта Оперного театра лежит желание привести людей из мира ежедневной рутины в мир фантазии, где обитают музыканты и актеры».