Если только ты

Но теперь воскресный семейный ужин — это просто ещё одно место, где я чувствую себя в ловушке роли, которая сидит на мне, как старая одежда после скачка роста — слишком маленькая, раздражающе тесная. И я не знаю, как именно это изменить. Я знаю, что переросла ярлыки, которые носила раньше, но никак не могу понять, что я хочу носить сейчас, и что будет казаться правильным.

Наверное, я хотела бы, чтобы именно моя семья могла выкроить мне побольше места, чтобы они были хотя бы немного открыты для возможности моего роста и перемен, пока я разбираюсь с этим.

Я сижу со своей племянницей в детском конце стола, окружённая книжками-раскрасками и крошечными леденцами — это чтоб вы понимали, как далеко мне до исполнения этого желания.

Не поймите меня неправильно, моя племянница Линнея — Линни, как мы её зовём — очаровательна. Ей три с половиной года, она очень разговорчивая и такая развитая не по годам, что я беспокоюсь, что она даст фору моим озорным братьям, Вигго и Оливеру.

Однако, пока мы едим вкусную еду, поставив свечи на другом конце стола, чтобы она не могла до них дотянуться, я отчётливо осознаю, что последние двадцать минут слушаю её шутки о какашках и пуках — пусть и очень остроумные шутки о какашках и пуках — в то время как мои родители сидят на другом конце стола, увлечённо беседуя с остальными моими местными братьями и сестрами и их партнёрами. Родители Линни, моя сестра Фрейя и её муж Эйден, который держит на плече своего маленького сына Тео, сидят напротив моих братьев Вигго и Оливера, а также партнёра Олли, Гэвина. Рядом с ними моя невестка Фрэнки и мой брат Рен. Они все наклоняются вперёд, поставив локти на стол, склонив головы друг к другу, держа в руках бокалы с вином и пивом, и танцующий свет свечей освещает их лица.

А я сижу здесь, держа в руках стакан с крышкой и соломинкой, потому что, видимо, мама всё ещё думает, что мне девять, и я могу всё разлить. Вздохнув, я убираю крошечную зефирку из книжки-раскраски «Покемоны», принадлежащей моей племяннице, и начинаю закрашивать большое заострённое ухо Пикачу.

Линни наклоняется ко мне, и её льдисто-голубые бергмановские глаза устремлены на меня. Её тёмные волнистые волосы, как у Эйдена, наполовину выбились из пучка, который подпрыгивает, когда она шевелит бровями.

— У меня есть ещё одна шутка, тётя Зигги.

Я заставляю себя улыбнуться и вытираю полоску соуса с её щеки.

— Я вся внимание.

— Зачем клоуну подушка?

У меня вырывается вздох.

— Я не знаю. Зачем?

Она снова шевелит бровями и говорит:

— Затем, что это подушка-пердушка.

Я театрально морщу нос, зная, что это доставит удовольствие этому ребёнку, который любит вызывать у людей отвращение.

— Фуууу.

Она глупо хихикает и накалывает кусок нарезанной фрикадельки.

— Это моя новая любимая шутка.

Пока Линни запихивает фрикадельку в рот, я улавливаю окончание фразы Рена:

— К счастью, он только ушиб ногу, но всё равно будет не в состоянии играть ещё как минимум две недели.

— Ту же, которую он сломал этим летом? — Фрейя, которая работает физиотерапевтом и знакома с подобными травмами и с работой по их восстановлению, морщится, когда Рен кивает. Она забирает у Эйдена хнычущего Тео и приподнимает какой-то потайной клапан на своей рубашке, затем опять прикладывает его к себе, чтобы покормить грудью. — Это плохо.

— Ушибленная нога — наименьшая из его проблем, — бормочет Фрэнки. — Его общественный имидж в гораздо худшем состоянии. Он врезался на своей бл*дской — простите, блинской — машине, — поправляется она ради Линни, — прямо в здание программы внешкольного образования. Неосторожно ведя машину со сломанной ногой. Выглядит всё ужасно.

Гэвин задумчиво хмурится. Как и Олли, он профессиональный футболист, хотя сейчас ушёл из спорта.

— Его спонсоры бросили его?

— Как горячую картошку, — Фрэнки делает большой глоток вина. — И, извините за каламбур, он ходит по невероятно тонкому льду с руководством «Кингз».

— Я беспокоюсь за него, — признаётся Рен. — Себ всегда отличался безрассудством, но эта последняя оплошность кажется более серьёзной, чем все предыдущие.

— Это серьёзнее, чем просто оплошность, — говорит Фрэнки. — Это полное дно.

У меня внутри всё сжимается. Мне должно быть наплевать на Себастьяна Готье. Но, услышав, что он въехал на своей машине в здание и покалечился ещё больше, зная, что он потерял расположение своих спонсоров, и у него огромные проблемы с командой, я испытываю необъяснимую грусть.

Бывая на играх Рена, я видела Себастьяна и то, как он летает по льду. Этот мужчина оживает, когда играет. Если его отношение к хоккею хоть немного близко к тому, что я испытываю к футболу, он должен быть несчастен из-за того, что поставил под угрозу свою карьеру.

Я пытаюсь направить свои мысли в нужное русло, не сопереживать тому, кто сумел так бесцеремонно разрушить то, чего очень немногие могут достичь; тому, кто действительно достоин презрения. Но, по правде говоря, последние несколько недель я много думала о Себастьяне Готье.

Потому что он относился ко мне по-другому, как никто другой не обращался со мной. Не только сначала, когда он не узнал меня, когда дразнил и провоцировал, но и когда он узнал меня. Даже тогда он обращался со мной как со взрослой женщиной, которая может справиться с его мудачеством, а не как с какой-то хрупкой вещью, с которой нужно обращаться осторожно. Он не отступил. Он напирал дальше. Он сказал что-то, что задело за живое.

«Легко не заметить того, кто явно хочет, чтобы его не замечали. Если ты надеялась на другую реакцию, я бы посоветовал пересмотреть твоё поведение».

Я чуть было не сказала ему: «Я знаю, чёрт возьми… Я знаю, что если хочу, чтобы меня воспринимали иначе, то надо вести себя иначе. Я просто не знаю, как». Вот только раздражающие слёзы сдавили горло, и слова не приходили.

В последнее время я так часто чувствую, будто вот-вот расскажу многим людям о давно наболевшем, но правда подобна кому в моём горле, который я не могу распутать, и даже не могу найти в себе сил на его распутывание.

Я хочу найти это мужество и эти слова. Я хочу постоять за себя и сказать, что заслуживаю шанса стать тем, кем я способна быть — на поле и за его пределами. Я хочу, чтобы меня воспринимали как взрослую, желанную бисексуальную женщину — эта концепция кажется совершенно чуждой моему кругу общения, моим братьям и сестре, несмотря на то, что у многих из них есть одинокие друзья, которые заинтересованы в свиданиях. Я хочу, чёрт возьми, открытую посуду и бокал вина за ужином. Я хочу, чтобы меня воспринимали не как ребёнка в конце стола, а как человека с умом и голосом в нашей семье.

Я хочу толкать себя к большему, тянуться, достичь чего-то и немного блистать. И я хочу, чтобы моя семья поверила в меня, была первой, кто увидит эту возможность.

Не слишком ли многого я прошу?

— Категорически нет, — голос папы прерывает мои мысли. Он звучит необычно серьёзно и тихо, как раскат грома в воздухе.

Я бросаю взгляд на другой конец стола, где Рен и папа молча смотрят друг на друга. От отца у нас с Реном рыжие волосы, хотя у моего отца они теперь посеребрены проседью на висках. Его зелёные глаза, которыми он одарил меня, прищурены, когда он смотрит на моего брата.