Эссе 2003-2008

–  Конечно, они - идиоты, - ругался поэт, - но что с них взять, если три четверти американцев верят, что правительство скрывает контакты с летающими тарелками. «Правильно делает, - подумал я, - похоже, что мы на них прилетели».

Надежно изолировав себя от Америки, русский Хэнкок живет, как потерянное колено советского народа, - будто в ресторане «Петрович», только вкуснее.

«Как всем эмигрантам, - написал про меня московской рецензент, - автору свойственно трепетное отношение к водке».

«Дожили», - обиделся я, но зря, потому что уже на завтрак хозяйка подала винегрет, заливное и кильку. Мужественно остановившись после третьей, хозяин завел диссидентский разговор, который, по сути, мало чем отличался от тех, что вели треть века назад: мы и они. Теперь, однако, нас стало значительно меньше, а их несравненно больше.

–  Ты помнишь, что про них говорил Валерий Попов?

–  Бедные, но нечестные.

–  Ну и что изменилось, когда они стали богатыми? Баснословная бедность сменилась баснословным богатством, американская мечта стала русской, Москва - Эльдорадо.

–  Ну, не все так живут. В Пскове, например, отменили авиацию, когда выяснилось, что у горожан нету денег на полеты. Теперь туда можно доехать только поездом, в котором, кстати сказать, отменили гигиену.

–  Ты - сумасшедший. Какой Псков?! У меня приятель был, такая же рвань, но сейчас он ближе Фиджи не ездит. Сколько, по-твоему, стоит его пиджак?

–  Триста?
– напряг я фантазию.

–  Держи карман шире! У него шнурки дороже.

–  Получается, что бедными мы их жалели и презирали, а богатыми мы их презираем вдвойне, а жалеем себя.

–  Не в деньгах счастье.

–  Это точно. Все бестселлеры на одну тему: богатые тоже плачут.

–  Меня, - сменил он тему, все-таки выпив четвертую, - другое удивляет: насколько же там власть объединилась с народом.

–  На 70 процентов.

–  Но и остальные вряд ли хотят того же, о чем мы мечтали.

–  А ты уверен, что раньше было по-другому?

–  Не знаю. Может, у Брежнева и в самом деле был рейтинг, как у Путина.

Я ничего не ответил, потому что давно уже ничего не понимал. Раньше мне казалось, что нас разделяют власти - назло, но не искусно. Выпихнув одних и замкнув других, режим только крепче объединил тех, кого разделил океан.

–  Ну, какой из вас эмигрант, - польстил мне заезжий соотечественник, - так, гастарбайтор.

Зато теперь, боясь, что заблуждения верхов стали убеждениями низов, я даже с бывшими единомышленниками предпочитаю говорить о погоде и не по телефону.

Метрополию и диаспору разделяет история: у них она есть, а у нас была. В Хэнкоке история образует общину, застывшую в прошлом, как муха в мезозое. Верхняя граница проходит по актерам - кто кого узнает. Нижняя - по отечественному телевизору, безотказному средству связи с героями прежнего времени: Ленин, Сталин, Хрущев и другие приключения Шурика.

Вызов истории, утверждал великий знаток Арнольд Тойнби, должен быть достаточно сильным, чтобы разбудить культуру, но не таким разрушительным, чтобы ее уничтожить. В редких случаях устанавливается равновесие, которое вводит в ступор и превращает в окаменелость.

Одну такую я держу вместо назидания на письменном столе. 45 миллионов лет назад она была рыбой. Светлый песчаник Вайоминга сохранил ее смутный, как на Туринской плащанице, облик. Для ископаемой рыба удивительно похожа на уклейку - мелкая, костлявая, с тупой и грустной мордой. Значительного в ней только возраст.

Александр Генис

26.07.2007

Рип ван Винкль

Накануне, разгоряченный модной водкой «Белуга», я опрометчиво согласился помочь яркой блондинке с опасной улыбкой. Тем более, что и просьба была пустяковой - написать текстовку, 20 строчек о снах, можно из Юнга. И вот - еще нет полудня, а я уже стою без штанов, и незнакомые женщины втыкают в меня булавки.

–  Вуду, макумба, завезли, - кричал я про себя, держа во рту нитку, чтоб не стать зомби.

О бегстве не могло быть и речи, потому что я не знал, куда попал. Шофер только матерился, выслушивая указания мобильника. Я, естественно, не вмешивался, ибо, по моим провинциальным подсчетам, машина приближалась к Уралу. Мы долго катили вдоль разгромленных цехов по дырявой мостовой, потом начались рельсы. Я не мог даже определить, пролегал маршрут внутри или снаружи. Стены сужались в коридоры, но крыши не было - то ли уже, то ли вообще. Потом начался туннель, ведущий в красный уголок, за ним - постиндустриальная пещера, как в Сохо. Там-то меня и раздели до исподнего, велев натянуть непонятное.

–  Ватник?
– безнадежно спросил я.

–  Не, в ватнике снимали Мирзоева, - сказала дама с булавками и настойчиво протянула наряд, напоминающий прозодежду для сумасшедших.

Рукавов, правда, было два, но каждый кончался манжетой для наручников. Удовлетворившись моим внешним видом, юный фотограф взялся за внутренний облик.

–  Помните, вам все это снится.

Я с облегчением закрыл глаза.

–  Приняли, - деловито продолжил фотограф, - сомнамбулическую позу.

Я принял.

–  Теперь считайте падающие звезды.

Я вытаращился на потолок с подтеками.

–  Работаем, - скомандовал сам себе маэстро, и камера защелкала, как в тире.

Только отдав штаны и отпустив восвояси, вредители объяснили, что в погоне за самосовершенствованием духа (а не тела) глянцевые журналы отказались рекламировать наряды с помощью красивых моделей и заменили их какими придется, не брезгуя пролетариями умственного труда.

Но начиналось все хорошо - как обычно.

–  Сараи, - констатировала соседка, глядя в иллюминатор на многоэтажные терема, степенно ползущие под крылом снижающегося самолета.

–  А что это за река?
– не унималась она.

–  Москва.

–  Не может быть! Такая грязная.

Отвертевшись от соотечественницы, я ждал чемодана, примостившись к влюбленным с нашего самолета. Она была не старше Джульетты и такой же хорошенькой. Багажа, однако, все не было.

–  Попиздили?
– тревожно спросила девчушка.

Меня смутила приставка, но я вспомнил, что 2007-й объявлен Годом русского языка, и подумал, что он уже начался.

В аэропорту меня встретил старый знакомый - «Лукойл». Точно в такой бензоколонке, но с латиницей, я заправляюсь дома: нефтеносная система кровообращения.