Эссе 2003-2008

Атеисты думают, что дело - в теле и в лице, конечно: низкий центр тяжести, славянская округлость черт. Ну а как насчет хасида, с которым, как потом выяснилось, я ходил в одну школу? Или ослепительной якутки, которую я опознал среди азиатских манекенщиц? Или казаха на дипломатическом рауте в далеко не русском посольстве? Коронным номером стала негритянка, в которой я, честно говоря, сомневался, пока она не обратилась к своему белому сынишке: «Сметану брать будем?».

Сознаюсь: хвастовство мое отдает расизмом, как всякий приоритет универсального над личным. Никто не хочет входить в группу, членом которой не он себя назначил. Одно дело - слыть филателистом, другое - «лицом кавказской национальности». Меня оправдывает лишь то, что, интуитивно узнавая соотечественника, где бы он мне ни встретился, я нарушаю политическую корректность невольно. Примирившись с проделками шестого чувства родины, я тщетно пытаюсь понять его механизм. Из чего складывается та невразумительная «русскость», что, лихо преодолевая национальную рознь, делает всех нас детьми одной, уже развалившейся империи?

Иногда тот же вопрос мучает и иностранцев. Например, японцев. Не умея отличить себя от корейцев, они безошибочно выделяют нас среди остальных европейцев. «Над русскими, - говорят японцы, - витает аура страдания». Может, поэтому здесь любят фильмы Германа, не говоря уже о Достоевском.

Как все правдоподобное, это вряд ли верно. Страдают обычно поодиночке, хором проще смеяться. Да и конкурентов немало у русских бед.

Есть еще коллективное подсознание, но я в него не верю. Юнг придумал другое название «народной душе», изрядно скомпрометированной неумными энтузиастами. Перечисление, однако, не описывает души. Она неисчерпаемая, хоть и неповторимая. У государства к тому же ее нет вовсе - оно же не бессмертно. Да и кто, во всяком случае до Страшного суда, возьмется клеить ярлыки. Солженицын отказывался называть Брежнева русским. Брежнев вряд ли считал таковым Щаранского. Но за границей всех троих объединяет происхождение. Иноземное окружение проясняет его, как проявитель - пленку.

Масло масляное, говорю я, сдаваясь эмпирике. Постичь тайну «русского» человека не проще, чем снежного, - неуловимость та же. Остается полагаться на те мелкие детали, что вызывают бесспорный резонанс.

Мы уже не пьем до утра, но еще любим сидеть на кухне. Мы уже не читаем классиков, но еще оставляем это детям. Мы уже знаем фуа-гра, но еще млеем от лисичек. Мы уже терпим демократию, но еще предпочитаем всем мерам крайние. Мы уже не говорим «мы», но еще не терпим одиночества. Мы уже не лезем напролом, но еще входим в лифт первыми. Мы уже не любим себя, но еще презираем остальных. Мы уже говорим без акцента, но еще называем чай - «чайком», пиво - «пивком», а водку - «само собой разумеется».

Безнадежно. Вычитание кончается нулем, сложение - бесконечностью. Но и отступиться не выходит.

С год назад я попал в Сербию. Уровень балканской смури характеризовало и то обстоятельство, что в Белграде выпускали мои книги. Больше всего мне понравилась первая - она вышла на двух алфавитах сразу. То, что о России, печаталось кириллицей; то, что про Америку, - латиницей. Этот прием достаточно точно отвечал устройству моей жизни: половина - родным шрифтом, половина - заграничным.

Встреча с читателями началась с вопросов. Первым встал диссидент с бородой и ясным взглядом.

–  Есть ли Бог?
– спросил он.

Я оглянулся, надеясь, что за спиной стоит тот, к кому обращаются, но сзади была только стенка с реалистическим портретом окурка.

–  Видите ли, - начал мямлить я.

–  Нет, не видим, - твердо сказал спрашивающий.
– А вы?

–  Почему - я?

–  Вам, русским, виднее.

Тут я понял, что влип.

И в 70 лет Борис Парамонов похож на всех Карамазовых, включая черта

Сократ у микрофона

Нью-Йорк, редакция радио "Свобода". Юбиляр в кресле

Парамонов - человек, про которого можно рассказывать анекдоты вроде тех, которые так любил собирать Пушкин. Среди прочего это значит, что Борис - обратная сторона оригинальности: своенравен, упрям и ворчлив. Вполне достаточно, чтобы с ним было трудно дружить, и я счастлив, что мне это удается. С Парамоновым никогда не скучно - он слишком много знает. При этом я бы не назвал Бориса Михайловича (так мы величаем его в эфире) энциклопедически образованным человеком. Эрудиция - немодная добродетель. Теперь считается, что интернет, как извозчик, сам довезет. К тому же Борис не одобряет "ненужные", по его терминологии, знания. Меня, скажем, он дразнит за неразборчивость и обзывает Гуглом. Сам же он скорее похож на Шерлока Холмса, который понятия не имел, что Земля вращается вокруг Солнца, а узнав об этом от неугомонного Ватсона, поклялся тут же забыть лишнюю подробность мироздания.

Парамонов тоже интересуется только существенным, как он бы сказал, "сущим". Для него это прежде всего - русская судьба, осмысленная в контексте всей мировой культуры. Тут надо затормозить, чтобы дать себе отчет: в рамках такого определения почти ничего не остается за пределами проекта - от голливудского кино до сартровской феноменологии.

Однажды я с удивлением услышал, как Парамонов спорит с заезжим почвенником об иезуитских тонкостях общинного землепользования. В другой раз имел глупость не поверить его обещанию узнать по одной фразе любой рассказ Чехова. Хорошо еще, что спорили всего лишь на маленькую.

Для меня, однако, интереснее говорить с Парамоновым не о том, что он знает, а о том, чего не знает никто. Борис обладает редкой способностью с места в карьер завести разговор о нерешенном - жизнь, смерть, евреи…

Навязав свои условия диалога, он барственно позволяет собеседнику "пить вино беседы". Часто оно пьянит не меньше попутно употребленного. Как-то я уже написал, что Парамонов напоминает сразу всех Карамазовых, включая черта, и до сих пор не раскаиваюсь в сказанном. Борис умеет вскружить голову фейерверком провокационных идей, включая вздорные и навязчивые. Но и тут надо быть осторожным, чтобы не прозевать "зернистую" (парамоновское словцо) мысль. Так, утомившись, как и большинство его слушателей, темой однополой любви, я посетовал на настойчивость интереса Парамонова к меньшинствам.

–  Бог, - назидательно ответил мне на это Борис, - сотворил гомосексуализм, чтобы человек задумался.

Я послушно задумался, к ответу не пришел, но надежды не теряю и слушаю Парамонова с прежним вниманием. Дело в том, что с возрастом, когда все важные идеи обдуманы, главные книги прочитаны и удивляться становится все труднее, начинаешь по-настоящему ценить интеллектуальную непредсказуемость. Лучший дар общения - услышать то, что самому не придет в голову. За четверть века дружбы с Борисом он меня не перестал поражать.

На днях, например, прислал по е-мейлу целый сборник своих стихов. И каких! Изощренные стихотворные формы, заковыристые рифмы, сонеты, составленные из одних фамилий партийных бонз второго ряда. Решив, что такой утонченный формализм мне не по зубам, я переправил стихи Бахчаняну, который страшно ими воодушевился, открыв, что они с Парамоновым одного поля ягода.

Любовь к ученой игре свойственна и более серьезным занятиям Парамонова. Так, его огромная статья о Платонове - лучшая из всего, что я читал на эту великую тему, - называется "Трава родины", что немедленно побуждает читателя к метафорическому путешествию.

–  Парамонов, - говорил Довлатов, - обладает редкой чертой - интеллектуальной щедростью.

Такой комплимент надо понимать буквально: Борис любит и умеет делиться знанием. Никто, твердо скажу я, лучше него не объясняет философов. Я думаю, Парамонов до сих пор бы этим занимался в Питерском университете, если бы его оттуда не поперла презиравшая профессионалов советская власть. Кроме нее, впрочем, от этого карамболя никто не проиграл. Больше всех повезло слушателям "Свободы". На бумаге с Борисом легко не соглашаться, в эфире это почти невозможно. Чтобы оценить Парамонова по достоинству, его надо слышать - как Сократа или оперу.