Есть, господин президент!

– А о чем я забыл?

Глаза его при этом были честные-честные.

– Ненавижу, когда мои клиенты мне врут, – сурово припечатала я. – Я не стала ничего говорить при Тринитатском, чтобы не грузить его нашими разборками… Слушайте, я же видела, как вы рассматривали те книги в подвале. И дурак бы понял, что вы с первого взгляда могли определить – похожа книга на нашу или нет. Откуда вы знаете про буквицы, про рисунки, про бумагу? Только не говорите, что вы и про это вычитали у вашего Зудхоффа, не морочьте мне голову!.. Словом, или вы сейчас скажете правду, или платите мне за день работы на вас – и ауфвидерзеен!

На арийском лице сию же секунду изобразилось полное раскаяние. Макс переложил шлем в левую руку, а правой коснулся груди.

– Я не собирался вам врать, – объявил он. – Я просто кое-что отложил на потом. Чтобы не тратить времени.

– Считайте, что «потом» наступило, – отрезала я. – Давайте.

– Может, хотя бы доедем до отеля? – взмолился Макс. – Тут не самое подходящее место для разговора.

– Нет, выкладывайте сейчас. Обочина – место вполне подходящее.

Кунце вздохнул, огляделся по сторонам и начал вполголоса:

– Однажды в мае я возился у себя в мастерской, а мой отец на веранде пил кофе. Это был понедельник – день, когда наше герцогство закрыто для туристов…

Глава двенадцатая «Сладко ль тебе, морда?» (Иван)

Чтобы замочить советника президента России по кадрам Ивана Николаевича Щебнева в его служебном кабинете, потенциальной террорист должен сильно постараться. Здешняя система личной безопасности всегда отличалась высокой степенью консерватизма и работала по принципу диода: вынести за пределы территории я мог при желании хоть Царь-пушку хоть шапку Мономаха, хоть черта лысого. А вот тести что-то, похожее на орудие убийства, – нет. Даже моего влияния не хватит. Любое смертоносное приспособление либо приспособление, готовое сделаться таковым, будет сразу обнаружено, задержано и нейтрализовано на границе охраняемого периметра. С этой целью обустраивались КПП, ставились рамки металлодетекторов, включались газоанализаторы, задействовалась телеметрия. Ради этой же цели платили хорошую зарплату десяткам охранников, от дежурных прапорщиков с доберманами до надежных Гришина и Борина. Все было учтено, включено, жужжало, мигало лампочками, блестело никелем, бдило, рычало и гавкало.

В общем, никаких серьезных причин для беспокойства у меня не было. Ни малейших. И то, что мне уже целых двадцать пять минут не дает покоя большой бумажный пакет в полуметре от кресла, где сидела моя теперешняя гостья, следовало списать на легкий невроз. Такие неврозы охватывают всякого государственного чиновника при контактах с антигосударственными существами.

В принципе, размышлял я, опасения мои небеспочвенны. Толстой бабушке русской демократии Валерии Старосельской не западло принести в мой кабинет все что угодно. Вплоть до гремучей змеи. Ее и металлодетектор не заметит, да и пес, натасканный на взрывчатку, может ушами прохлопать. Неплохо бы вспомнить, есть ли в моей кладовке средства индивидуальной защиты от змей. И какие бывают средства от змей? Чем пользуются змееловы? Кажется, брезентовыми перчатками, стальными удавками, сачками. И еще на змей охотятся мангусты. А кстати! Сколько надо времени, чтобы найти и доставить в мой кабинет небольшого мангуста?..

– …Вы чего там, заснули? – донесся до меня громкий скрипучий голос. Словно старые дверные петли не смазывали по меньшей мере лет двадцать. – Эй, опричник! Вы меня совсем не слушаете!

Я отвлекся от раздумий на змеиную тему и вежливо ответил гостье:

– Отчего же, я внимательно вас слушаю.

– И о чем я только что говорила? – Толстая бабушка Лера вела себя так, словно она была школьной класснухой, а я неисправимым двоечником и хулиганом. – Вам нетрудно будет повторить?

Ваню Щебнева, однако, голыми руками не возьмешь. Думая о своем, я краем уха улавливал звуки у себя в кабинете. По такой простой схеме работает диктофон: в смысл не вникает, но все фиксирует автоматически, пока есть пленка. Прокрутить запись можно после.

– Вы, Валерия Брониславовна, – сказал я, – в частности, говорили о том, что я злодей, что вы ненавидите меня, мою должность, мое рабочее кресло, что вы с радостью увидели бы мою смерть, смерть моих детей… их, кстати, у меня пока нет…

– И не советую вам их заводить, – быстро вставила Старосельская, – если вы помните судьбу детей Геббельса…

– …что намоем лбу народы читают проклятия, что я ужас мира и стыд природы. По-моему, все… Ах да, чуть не забыл: еще я упрек

Богу на земле! Вот теперь, кажется, ничего не пропущено. Насчет упрека Богу вы здорово придумали. У вас талант к стихосложению.

Я знал, конечно, чьи стихи пересказывал сейчас своими словами. Но почему бы маленечко не поиграть в юного невежду?

– Это все придумано не мной, – гордо проскрипела дверь русской демократии, – и относится не к вам. Это Александр Сергеевич, чтоб вы знали. Пушкин. Ода «Вольность». 1817 год. А вы, Щебнев, как я и предполагала, неуч… Впрочем, – добавила она, – память у вас хорошая, она вам пригодится. На новом Нюрнбергском трибунале вы сможете наизусть огласить весь список преступлений вашего режима против свободы слова, демократии и прав человека. Вам дадут немного, лет пять… Глядите-глядите, он уже трусит!

– Не-а, – честно сказал я. – Промазали. Трибунала я не боюсь.

– Значит, вы меня боитесь, – сделала вывод мученица догмата. – То-то я смотрю: у вас на столе ни ручек, ни карандашей, ни паршивой вазы с цветами. Только одна плевая пепельница в углу. И кофе, я заметила, принесли в пластиковых стаканчиках, чуть теплый. А кресло мое к полу наверняка привинчено.

– Не привинчено, – возразил я, – это ни к чему. Оно и так, знаете ли, очень тяжелое. Катать можно, а поднимать надорветесь.

Валерии Брониславовне трудно было отказать в проницательности. Я и впрямь распорядился не искушать гостью и заранее обезопасить наш разговор. С нее бы сталось плеснуть горячим кофе мне в лицо. Или, точнее, в моем лице ошпарить весь нынешний режим.

– Боитесь! – самодовольно повторила Старосельская. – И это правильно. В советской карательной психиатрии были не только свинцовые мерзости, была от нее и кое-какая польза. Все, кого гэбня гноила в дурке, кому припаивала «вялотекущую шизофрению», получали пожизненную справку. С нею нас в отряд космонавтов не возьмут, зато порог ответственности на нуле. Мы психи, мы ни за что не отвечаем. Я могу сейчас взять со стола вот эту мраморную пепельницу, открыть окно и выкинуть ее. Или жахнуть ее прямо в стекло… и мне ничего не будет.

– Жахните, сделайте себе приятное. И вам ничего не будет, и стеклу тоже. – Я подвинул пепельницу в ее сторону. – Это не мрамор, это розовый туф. Окна у нас в здании не открываются, стекла бронебойные. С трех метров из пушки не пробьешь.

Старосельская втянула носом воздух кабинета и догадалась:

– Воздух свежий – из кондиционера?

– Разумеется, из него, – кивнул я, – просто его не видно. А вы что хотите? У нас закрытый режимный объект, здесь только кондишены. Иной раз, не поверите, самому хочется открыть окно, перегнуться через подоконник и – р-р-раз! – плюнуть от души в народ… Но нет. Конструкцией даже форточки не предусмотрено.

– Совести у вас не предусмотрено, вот что, – вынесла гостья суровый вердикт. – И как только ваш язык повернулся говорить такое? Вы еще молодой, а уже закоренелый негодяй.

В оскорбленном ее тоне я, однако, расслышал легчайшие, почти невесомые мечтательные обертоны. Идея плюнуть в свой народ, думаю, не раз посещала даже стойкие демократические мозги.

– Но, может, я еще успею исправиться и искупить вину? – предположил я. – Где-нибудь на ударных стройках капитализма?

– Э-э-э… возможно, – одарила меня шансом бабушка русской демократии. – Но учтите, со сроком я промахнулась. Пять лет для такого, как вы, мало. Вам для исправления дадут все десять… – Тут Валерия Брониславовна вспомнила о гуманизме и прицепила к громыхающему бронепоезду маленький передвижной ларек. – Зато, когда сядете, я вам, так и быть, отправлю продуктовую передачку. Колбасы какой-нибудь. Или вкусных пирожных, наподобие этих. – Она мотнула головой в сторону своего бумажного пакета.