Есть, господин президент!

Выпив свой кофе и выслушав меня, Журавлев важно помассировал себе виски, закатил глаза и обронил с высоты своего величия:

– Идея твоя… э-э-э… в целом, неплохая. Я бы даже сказал, довольно свежая. Политических тяжеловесов я у себя на шоу сводил сто раз. Но по физическому весу кандидатов не отбирал ни разу. Это может быть клево. Пожалуй, я подпишусь.

– Идея моя средняя, не льсти мне, пожалуйста. – Я приложил руки к груди. – Я ведь не профессионал, мне до тебя, как до Китая. Лишь ты – с твоей фантазией, с твоим опытом, чувством юмора – сможешь придать простенькой задумке подлинный блеск. Сделай сегодня двух этих пузанов, а? Столкни их брюхами в прямом эфире, пусть от них пух с перьями полетят во все стороны!

– И от Погодина пух с перьями? – тонко улыбнулся Журавлев. – Да ладно, я ведь в курсе, что Тим – твоя креатура. Учти,

Вань, подыгрывать ему я не стану. Я – кот, гуляющий сам по себе, не забудь. Мое реноме мне дороже всех твоих кремлевских благ.

– Что ты, Сережа! Что ты! В России каждый знает, что тебя покупать полный бесполезняк. Нечего и пытаться. – Я соорудил на лице благоговейную гримасу лилипута у подножия Гималаев.

Ощутить в моих словах наглый перебор сумел бы всякий человек с мозгами. Но только не ведущий «Дуэлянтов»: тот давно уже питался лестью самого грубого помола. С эдакой высоты, подумал я, чертовски неприятно падать. И уж я позабочусь о том, чтобы уронить тебя в самую глубокую и самую вонючую кротовью нору. Когда-нибудь. Не скоро. Тебе еще работать и работать на меня.

– Правильно мыслишь, – снизошел Журавлев до похвалы. – Мое кредо – никому не продаваться, не вставать ни на чью сторону, кроме собственной. За это мое шоу и ценят в народе. За это мне дают прямой вечерний эфир на Москву и дневной повтор на Сибирь.

За это? Как же! Я подавил смешок и неистово закивал:

– Именно! Именно! – Надеюсь, голова у меня не отвалится. – Беспристрастность – твое ноу-хау. Ты один можешь по-настоящему испытать нашего толстяка на прочность. Устроить ему нечто вроде тест-драйва. Твое шоу, Сережа, в России – основной полигон общественных процессов… индикатор настроений… барометр эмоций… хронометр… амперметр… супермаркет… сникерс…

Готово. Теперь я мог молоть абсолютную чепуху – главное, сохранять почтительную рожу, почаще кивать и пошире открывать рот. Телебожок уже нацепил нимб и вознесся туда, откуда наши лилипутские слова не слышны. В такие минуты я почти любовался Журавлевым. Из всех эфирных созданий, мне знакомых, он был наиболее искренним нарциссом. Он не притворялся незаменимым гением, о нет! – он был уверен в собственной гениальности и незаменимости. За столь высокую романтическую наивность я, признаюсь, и выбрал Сережу. Все должно быть натурально, на чистом сливочном. Холодного цинизма в эфире мне не нужно…

Я не закрывал рта еще минут десять – и все это время Журавлев довольно щурился, как будто его омывали теплые течения джакузи. Наконец я решил, что пора прикрутить горячий кран, и замолчал. Едва Гольфстрим иссяк, телебожок ощутил дискомфорт.

– Постой-ка, – встрепенулся он, – я, кажется, потерял нить. Напомни, сделай милость, мою последнюю фразу.

– Ты говорил, что поблажек никому не дашь, – тотчас подсказал я. – Чтобы никто из них сегодня вечером на тебя не жаловался.

– Ну да, само собой. – Журавлев успокоился и удовлетворенно потер ручки. – Это я и говорил. Раз они сегодня в игре, чтобы никаких жалоб на ведущего. Ни ей, ни ему поблажек не дам. Вопросы будут сложные и обидные для обоих. Пусть заранее знают, насколько я опасен. Пусть боятся. Кстати, напоминаю по дружбе: у бабки Леры голос погромче и попротивней, чем у Погодина. А оба микрофона настроены одинаково, так и передай своему придурку…

– Конечно, все передам слово в слово, – заверил я Журавлева. Но для Погодина, призванного в мой кабинет четверть часа

спустя после ухода телезвезды, я сформулировал поизящнее.

– Вопросы от Журавлева будут простыми и безобидными, – объявил я Тиме. – Главное, помни: он – придурок неопасный, его можешь не бояться. А вот со Старосельской веди себя осторожнее. Думаю, ты убедился, что бабушка заводная. Будь заводней ее. Не теряйся. Кончатся аргументы, форсируй голос. На крайний случай разрешаю один раз плюнуть в нее жеваной промокашкой через трубочку.

– Промокашкой – мало. Мы ей, Иван Николаевич, врежем, это, ее же оружием… – подал голос пришедший вместе с Тимой его секундант на будущей теледуэли. Сукин сын двадцати лет от роду носил редкое и жуткое имя Органон. В «Почве» он заведовал безопасностью, досугом и партийной библиотекой. – Мы сейчас, Иван Николаевич, съездим в кондитерскую, затаримся на вечер тортами с пирожными. Чуть что, и – ура! – бабец наказан.

Лидер партии «Почва» обладал свойством наэлектризованной расчески: вечно к нему прилипала всякая мелкая дрянь. Но даже среди налипшего на Тиму партийного сора юный Органон выделялся.

До встречи с этим уникумом я полагал, что такие водятся только в голливудских кошмарах вроде «Пятницы, 13» или «Реаниматора». Высокий, прыщавый, тонкошеий, с близко посаженными глазками, Органон своим убийственным имечком был обязан папане-сектанту. Вплоть до пятнадцати лет мальчонка не читал ничего, кроме учебников и молитв, не ходил в кино, не смотрел телевизор, не играл в компьютерные квесты и в упор не знал, из каких запчастей состоит женщина. В пятнадцать дитя созрело, прозрело и вломило отцу за свое счастливое детство – чугунной сковородой по башке. Предка откачали врачи, но обратной дороги не было: Органон завязал с боженькой. Сразу после школы он подался в политику и своим энтузиазмом подкосил несколько молодых партий. В «Почву» он явился с богатым политическим опытом, перебитым носом, загипсованной рукой и проектом нового партийного гимна – слова Гаврилы Державина, музыка группы Rammstein. Первым моим желанием было отфутболить юнца и перекреститься. Но, подумав, я разрешил Погодину взять его до кучи. Была у меня мысль однажды спихнуть энтузиаста «Любимой стране» – в качестве троянского вируса.

– В какую такую кондитерскую? Ты с ума сошел! – остудил я воинский пыл секунданта. – Теперь ваше оружие – слово и только слово. Крупные метательные снаряды в студии запрещены условиями телеигры, плевки – это дозволенный максимум. «Почва» должна победить «ДемАльянс» интеллектом, логикой, четкостью. Уразумел?

– Интеллектом, логикой, нуда, само собой… – разочарованно пробурчал Органон. – А по роже, значит, бабке нельзя…

Юноша прямо-таки рвался в бой со старшим поколением. Словесного мочилова ему было мало. Крепенько же его, видать, папаша-изувер нагнул, посочувствовал я про себя. Теперь мальчуган до пенсии не успокоится. Детство без телевизора и видеоигр – ужас кромешный, не спорю. Но уж кто-кто, а Валерия Брониславовна под раздачу попала зря. У нее-то крен в другую крайность. Если бы она вдруг стала личной бабушкой Органона, пацану бы отпустили поводок с рождения. В три года ему бы разрешили смотреть «Грязного Гарри» вместо мультиков, в семь – вручили бы «Декамерон» и самиздат вместо букваря, а в десять угостили бы травкой… Черт, обидно, что мне и самому такого отвязного детства не досталось! Великий московский скульптор Захар Сиротинин все-таки рановато склеил ласты: не успел изваять русскую статую Свободы по образу-подобию Старосельской. Мы бы ее потом подарили Ким Чен Иру. Статую, я имею в виду.

– Что еще за разговорчики в строю? – укротил я сектантское отродье. – «Бабке по роже»… А топор в студию ты не додумался захватить? Нет? Спасибо! Заруби у себя на носу, Раскольников: «Почва» – парламентская партия, а не банда радикалов. И сегодня, кстати сказать, господин Погодин уже одержал важную моральную победу. Он возлюбил врага, подставил щеку, не поднял руку на женщину. Сам пострадал, зато престижа партии не уронил.

Я нарочно напустил божественной пены, чтобы досадить Органону. Разумеется, никто не присоветует сильному политику, оседлавшему рейтинг, возлюбить конкурента и подставить фейс под удар. Но когда тебе уже вломили и отвечать поздно, получи дивиденд хотя бы как жертва. Может, мы поторопились с имиджем «Почвы» и нужно было пришить к Тиме кусочек Махатмы Ганди? Вышло бы второе, расширенное (в смысле щек) издание. Фашист-непротивленец – это прикольно. Жаль, что мании нельзя менять, как носки или валюту.

– Я одержал победу? – опечалился Тима. Он только-только отмыл шевелюру от остатков своего триумфа и съездил в Госдуму за другим пиджаком. Прежний, со следами все той же виктории, был сдан в химчистку. – У нас теперь оборонительная стратегия?

– Нет, партия в наступлении, – успокоил я Погодина. – Это был спонтанный тактический маневр. Щеки можно больше не подставлять. Но и до мести не опускаться. Никаких тортов и пирожных в эфире!

– А хоть покушать-то я их могу? – заныл Тима. Пройдя сквозь горнило голодовки, он еще сильнее потянулся к десертам.