Есть на Волге утес

— Напрасно говорят. Людей лечить умею, колдовать — нет.

— Подьячий, покажи.

Подьячий достал из-под верстака котомку, высыпал из нее коренья, пучки трав, скляницы с мазями, бумажные пакетики с тертыми листьями.

— Это твое?

— Мое.

— А говоришь, не колдунья.

— Тут снадобья, травы. Раненых исцелять.

— Поверь, Борис Анофрич, сам я видел — она к боярину Хитрово в шатер вошла, его околдовала, а выскочила из шатра верхом, на помеле. Кого хошь спроси.

— Слышишь? Я ведь пытать буду. Огнем.

— Какая тебе, боярин, разница? Топор для меня, я мыслю, наточен, вас, бояр, я вешала и рубила, именья ваши жгла. Жалко, что мало. И колдуньей я умру или нет, все равно.

— А коли так — сознайся. И оставлю я тебя в покое. Будешь упрямиться — истязать будут. До тех пор, пока не скажешь правду.

— Какую правду? Вон эта мразь говорил, что я на помеле от боярина Хитрово улетела. И в тюрьме помело было и здесь, вон в углу оно стоит — могла бы, здесь не стояла бы.

— Иди и подумай. Я тебе добра хочу. Не то завтра начнут тебя огнем испытывать.

Ночью в подвал пришли Воронин и Яков Хитрово. Воронин снова уговаривал признаться в колдовстве, Яков молчал. Алена понимала, зачем он пришел, и начала разговор сама:

— А ты, Яков Тимофеич, слово боярское не сдержал. Выходит, оно ниже смердовз

— Не правда твоя,— тихо возразил Хитрово.— Я пошел на слободу поздно, когда там тебя и людей твоих не было. И за промедление сие наказан. А ты свое слово сдержишь ли, мне не ведомо?

— Я душой не кривила никогда, боярин. Спокоен будь.

На следующий день в пытошную привели Алену, Савву, Кукина и Федора Горбуна. Теперь на допрос пришли князья Долгорукий, Щербатов, воеводы Хитрово и Волжинский.

— Допреж всего я хочу спросить вас,— начал говорить Долгорукий,— как вы, и все с вами, клятвопреступники: казаки, мужики, воры, братоубивцы, разбойники, христопродавцы слушались бабы, дурной, негтисьменной, смердовой дочки. И не стыдно вам, головорезам, таскаться было за мокрым бабьим подолом, не совестно? Ну, ответствуйте!

— Она околдовала нас, князь батюшко!—торопливо выкрикнул Васька.— И меня допреж всего. Я мужик лепный, молодой, я на девок глаз не клал, а она, головешка черная, присушила меня. Одинова я на нее с ножом пошел. Глянула, у меня нож упал. Поп Савва видел, соврать не даст.

— Было, нехристь?

— Было,— сказал Савва.— Только ты, трус, не одинова саблю бросал. Наши хоть отняли, а твоя где? За золото продал?

— Федька Горбун не раз мне рассказывал, как она его ведовству учила.

— Было, вор?

— Травы узнавать учила, снадобья для ран варить учила,— ответил Федька.— А чтобы ведовству...

— Пиши,—подьячий,—учила!

— А ты, Кукин, что молчишь?— Васька подскочил к Стеньке.— Разве ты околдован не был?

— Не был,— твердо ответил Кукин.— Я ее просто любил, как и все любили. Потому мы за нею и шли.

— А Яков Тимофеич пошто молчит. Она у тебя в шатре была? Была. Добром ты мог ее отпустить? Не мог. Она на помеле от тебя улетела. Сам я видел!

— В шатрах воеводских помело не держат,— уклончиво ответил Хитрово.

— Нет, ты нам скажи, воевода, как она из шатра ушла?—Долгорукий повернулся к Якову, устремил на него глаза.

— Сам не знаю. Затмение нашло. Очнулся — ее уж

нет. •

— Вы ее под пытку!—визгливо крикнул Васька.— Она скажет.

— Подожди. Нам еще воры ничего путного не сказали. Палач! Ну-ко, ты у нехристя-расстрнги поспрашивай.

Подручный ловко схватил Савву за плечи, нагнул его, задрал сорочку и рясу. Палач шиппами выхватил из горна раскаленный добела прут, положил поперек поясницы. Савва охнул, выгнулся, но палач ударил носком сапога в живот снизу. В подвале запахло паленым мясом. Савва вырвался из рук подручного, упал на пол. Палач выхватил второй прут, наступил ногой Савве на шею, поднес прут к бороде. Волосы затрещали:

— Счас я те язычок подогрею. Заговоришь.

Алена крикнула, что есть силы: «Не надо, все скажу!»— Князь поднял руку:

— Воров увести и пытать далее, ее оставить.

Тюремщики схватили Федьку, Савву и Кукина, повели к выходу. Долгорукий глянул на Ваську, сказал сердито:

— Что стоишь? Ты ведь тоже с ними воровал. Увести!

Ваську поволокли вслед - атаманам, он отрывисто закричал:

— Князюшко! Батюшко! Ты же обещал!

— Ничо. Умел воровать — умей ответ держать

— Теперь рассказывай,— Юрий глянул на Алену исподлобья.— Колдовать умеешь?

— Умею.

— Порчу насылать можешь?

— Могу. Все могу.

— Отравы, зелье варить приходилось?

— Приходилось.

— Ладно. Ты, писец, все строчи. До единого слова. Ведомо нам стало, что ты в Москве у Богдана Хитрово на дому жила?

— Служила сторожем, потом ключницей.

—«Слово и дело» за тобой числится?

— Не знаю. Я убегла от боярина.

— Почему?

— Сперва меня боярин на конюшне выпороть велел, другой раз вот этот,— Алена кивнула головой в сторону Якова,— в сенях розгами сек. Небось, убежишь.

— За что пороли?

— За то, что к Никону бегивала. К патриарху.

— Что у Н икона надо было?

— Уговаривала его к Стеньке Разину пристать.

— Уговорила?

— Нет.

— Тебя туда Богдан посылал?

— За что бы тогда пороли?

— В сыскном приказе в грамоте было сказано, что ты по уговору Богдана порчу на государя насылала, отраву для сынов его варила?

— Нет. Тогда я ведовства не знала. В ином месте научена была.

— Где?

— У мордовки одной. В каком селе не помню. Я во многих была.

— Стало быть, Богдан Матвеич про царя худого не замышлял?

— Нет. Он, я слышала, у царя первосоветник. Зачем ему.

— Врешь ты все. Князь Константин?

— Я тут, воевода

— Пытать ее. И чтоб про Хитрово Богдана всю правду.

5

Алену, Савву и атаманов пытали четверо суток. Алена держалась стойко. Говорила одно: «Бояр, приказчиков, дьяков и подьячих вешала, воевод рубила. Жалко, что мало. Именья зорила и жгла. Хотела с Руси всю гнусь вывести, жалко, что не успела. Колдовать колдовала, но не в Москве. Бояр Хитрово ненавижу, однако против царя они меня не учили. Врать не хочу».