Есть такие

– Минус двадцать два градуса с утра, но ветра нет и небо ясное, днём солнце должно выглянуть. Первое февраля сегодня.

Тоня вошла с подносом -- три чашки кипятка, кофе, чайная заварка, пирожки.

– С чем пирожки, дочка?

– Твои любимые, с печенью.

– Может я поем хорошо, так поправлюсь ещё? А, девчонки? Совсем мне не хочется умирать... И зачем я с этими настоями Малаховскими связался? Жил бы да жил себе спокойно... Подумать только, сколько гнили из меня вышло! Замучались со мной?

– Да ладно, пап, что уж сейчас об этом говорить-то. Просто меру надо было соблюдать.

– Дядь Лёня, давно хочу спросить, а почему ты никогда телевизор не смотришь?

– Да, лет двадцать уже не смотрю. А что там смотреть-то? Там по всем ста каналам с утра до вечера показывают одни смерти. В советское время и фильмы были жизненные, и детские передачи простые поучительные, и в новостях всегда что-то позитивное звучало, а сейчас нагнетают уши и мозги одними войнами, сериалы только про убийства, новости только про теракты, грабежи и коррупцию, ещё вот придумали вместо праздников устраивать эти похоронные процессии с портретами погибших -- так и зомбируют народ, внушая всем скорую смерть. И без того у людей никакой радости, кроме копеечной зарплаты, так надо их окончательно с ума свести.

– А откуда ты всё это знаешь, если телевизор не смотришь?

– Так соседи все подробности смакуют на все лады, как будто им конфетку в рот положили. Не с закрытыми же ушами мне ходить!

После лёгкого завтрака сменили ему постель, застирали, бросили в стиральную машинку, и присели рядышком с больным поболтать.

– Дядя Лёня, расскажи что-нибудь, - просила Ася, желая как-то отвлечь его от болезни.

– Что?

– Ты помнишь детство?

– Конечно, помню, - улыбнулся он.
– Всё помню.
– Помолчав немного, начал свой рассказ.
– Нас было трое сыновей-погодков. Мама была строгая. А папа у меня был добрейшей души человек.

– Родители где работали?

– Мама дома хозяйничала, скотины полный двор держала. А папа был священником.

– Священником!
– Удивилась Ася, так как Тоня никогда об этом не упоминала.

– Да. Приход у него небольшой был, хотя в то время религия была под запретом, но наша церквушка на окраине города действовала.

– Вы же на Украине жили?

– Да, на западной Украине.

– А когда война началась, сколько тебе было?

– Четырнадцать.

– А как ты на Урале очутился?

– Мы в первые дни войны попали под бомбёжки... Мы ничего не понимали... Сразу не стало дома, не стало мамы и братьев... Всё горело... А с самолётов всё бомбили и бомбили... Мы с папой неделю сидели в подвале церквушки, там были съестные запасы, и мы даже носа боялись высунуть наружу. Потом не стало и нашей церквушки, но мы остались живы. А когда поняли, что немцы наступают по земле, бежали дни и ночи впереди них на восток, присоединившись к толпам беженцев. Шла эвакуация и людей, и заводов. Наши уже организовали оборону, наступление со своей стороны. Отца убили у меня на глазах около поезда, я едва успел забрать у него сумку с документами, как меня впихнули в вагон. Вот, в первые дни войны я потерял всех своих близких. Оказался на Урале. Работал всю войну на заводе. Работали на войну.

– Папа, но ты же был на фронте! У тебя же два ранения!

– Да... Был... В начале сорок пятого мне исполнилось восемнадцать. И хоть это был уже не сорок первый год, и хоть мы повзрослели уже под голос Левитана, честно скажу -- я не хотел идти на фронт, не хотел умирать. Я не боялся, нет. Мы уже и с оружием дело имели, и с настоящими фронтовиками рядом работали, но то ли во мне отцовские гены священника сидели, то ли что-то другое -- я не хотел участвовать в этой кровавой бойне человечества. Однако, пришлось.

– Дядя Лёня, расскажи про первое ранение.

Он как-то заворочался на постели, но потом ухмылочка появилась на его гладко выбритом лице:

– Это был самострел.

– Самострел!
– Вскинулись они обе.

– Да. Самострел.

– Ты сейчас в своём уме! За такое ведь бывает военный трибунал!

– Бывает, конечно, и трибунал, таких историй я много наслушался, но в моём случае получилось наоборот, мне медаль даже вручили после той операции.

– Я тут прибиралась в твоих бумагах, документы-то на награждение нашла, а вот медали нет, - проговорила Тоня.

– А я её после окончания войны выкинул, чтобы не попадалась мне на глаза. Медали -- это насмешка над убитыми и ранеными. Когда я смотрю на увешанную боевыми наградами грудь, я вижу под каждой сотни скелетов, слышу за этим бряцаньем медалей крики и стоны убитых. Афишировать это и гордиться этим Человеку с большой буквы не следует.

– Но помнить-то надо...

– Поминки должны проходить тихо, а не под грохот военной техники на парадах, как сейчас принято. Политики, виновные в многочисленных убийствах, ни единой слезинки не проронили по убиенным, а их словам верить нельзя.

– Дядя Лёня, как же ты решился в себя-то выстрелить!

– Тогда я и не думал ни о чём подобном, тогда я всего вторую неделю был в войсках, но когда наша группа освобождала очередную деревню, на меня выскочил немец, я выстрелил первым, и из его руки выпал пистолет. Вот, ничуть не задумываясь, я взял его пистолет и всадил себе пулю в плечо.

Он надолго замолчал, обдумывая, видно, что сказать дальше.

– Самое страшное оказалось -- почувствовать в себе боль. Очнулся в санчасти. Пулю, которая застряла в предплечье, извлекли.

– А потом?

– После госпиталя меня направили помощником повара опять в войска. А вся страна под голос Левитана трубила о победе, наши уже входили в Берлин.

– А второе ранение?

– Это была какая-то случайность одного из пленников, который продолжал сопротивляться судьбе. Есть такие. Он тогда троих наших ранил нашим же оружием, но ранения у всех оказались лёгкими. После второго госпиталя для меня война закончилась, как впрочем и для всех.

– А с тётей Мариной здесь познакомились?

– Да, здесь, на Урале, на заводе. Сразу после дня Победы поженились. Жили сначала в бараке, потом свой дом построили в заводском посёлке, а когда власти собрались его сносить из-за близости к вредному производству, из-за загазованности, нам, как и всем, дали вот эту большую квартиру.

– Папа, а мама знала про самострел?

– Нет. Мариша ничего не знала. И никто не знал. Я сумел выдержать молчание до девяноста лет. Вы первые, кому я рассказываю об этом.
– И засмеялся.
– Девочки мои, это не покаяние! Не подумайте так! Я никогда не пожалел о том, что сделал! Я прожил нормальную жизнь, я рад, что у нас с Маришей родились три дочери. А вот если бы вдруг у нас были парни, ещё неизвестно, под какую пулю их бы судьба загнала, может в Афган, может в ту же Украину, где сейчас полыхает гражданская война.