Есть во мне солнце

Оса, огорченная равнодушием музыканта и нежеланием посмотреть в ее сторону, чуть-чуть взлетела над крышкой рояля. Жужжание могло испугать кого хочешь. Да и ветер поднялся. Легкий, конечно, такой – маленький ветерок, бриз. У музыканта даже романтично взлетела его поэтическая челка. Но и после мешающих звуков, и после ветра он продолжал играть, закрыв глаза. Только губы его горестно изогнулись. Он подумал, что это жужжит кто-то из публики, и выразил свое отношение к громкому звуку презрительной гримасой.

– Но все-таки пора ему открыть глаза, – заметила я.

– Ага. Пора. Значит так, вот сейчас он все-таки откинул голову, красиво так откинул, как поэт.

– Как какой поэт? Как Пушкин у моря?

– Ну, не как Маяковский же! Маяковский, если голову откинет, оса сама со страху под рояль грохнется.

– Ну, тогда он откидывает голову и открывает глаза…

– А на него уставилась оса!..

Тут мы не выдерживали и начинали взахлеб смеяться. Смеяться на концерте в консерватории – это невыносимая мука. Потому что надо было стараться, чтобы нас никто не услышал, чтобы не начали искать, откуда раздаются хрюканье и всхлипы, а иногда и тихий выразительный вой. Кое-как у нас получалось соблюдать относительную тишину, но не всегда.

Музыкант доигрывал произведение композитора-классика, с закрытыми глазами прислушивался к последним, только ему слышным отзвукам сыгранного. Оса сосредоточенно слушала вместе с ним. Потом он вскакивал, кланялся. Раздавался шквал аплодисментов, крики «Браво!» Очарованные любители музыки выражали свое восхищение, не обращая внимание на осу. Исполнитель убегал за кулисы. Оса летела за ним. А мы уже могли смеяться, не опасаясь замечаний и упреков.

После целого учебного года посещения консерваторского абонемента фантазия наша и взаимопонимание выросло до невиданных высот. Вот бы нам тогда начать вместе книги писать! Но некому было подсказать, как направить нашу шаловливую фантазию в полезное русло. Хотя сами мы об этом поговаривали. Думали – вот вырастем, станем авторами, как Ильф и Петров, например. До взрослой жизни было далеко-далеко. Мы просто наслаждались тем, что есть. Ловили момент.

Тетя и Ташкина бабушка Тома считали, что посещение абонемента действует на нас крайне благотворно. По их мнению, мы возвращались домой одухотворенными. Видимо, Тамара Николаевна похвасталась другой своей подруге, вдове известнейшего всей стране государственного деятеля, успехами на ниве одухотворения своей внучки. Поэтому на будущий сезон к нам присоединили внука этого государственного деятеля, мальчика наших лет по имени Вова. Ташка предупредила меня о новом компаньоне по телефону, сказав, что он со странностями, но мешать нам веселиться не будет, его можно не опасаться.

Сказать, что Вова был странным мальчиком, – не сказать ничего. Он был чудным, диковинным, бзикнутым, с мозгами явно набекрень. Пухлый, неповоротливый, неуклюжий, одетый как старичок: в костюме с галстуком, на ботинках – галоши, хотя стояло бабье лето и никаких дождей еще и в помине не было. Про галоши он сразу сказал, чтобы мы не обращали внимания на эту странность, это, мол, вместо сменки, потому что сменку он бы непременно потерял, у него большой опыт потерь такого рода. Вот прям так и выражался: «опыт потерь такого рода». Я впервые слышала, чтобы мальчик так говорил. Галоши он снял довольно ловким движением, достал из кармана пальто синий сатиновый мешок для сменки, запрятал галоши туда и благополучно сдал их гардеробщице.

– Хотя могу и их потерять, – задумчиво заметил он, получив номерок.

– Дай сюда, я спрячу, – вздохнула Ташка, забирая из рук Вовы металлическую пластинку с номером.

– «Кто ты, мой ангел ли хранитель или коварный искуситель?» – пропел Вова довольно дурацким голосом.

– Ты что? Уже до сих пор выучил? – поразилась Ташка.

В те годы было популярно учить наизусть всего «Евгения Онегина». Это считалось свидетельством больших способностей и ума. Я тоже потихоньку учила «ЕО», не напрягаясь, не соревнуясь (я ненавидела соревнования), учила из любви к красоте и воздушности пушкинских строк.

– Практически весь отложился в памяти, – вздохнул Вова, – Легко использую в общении.

– Да уж вижу, – согласилась Ташка, выразительно взглянув на меня, словно говоря: «Я же тебя предупреждала, не удивляйся.»

Места наши были в партере, но мы, как всегда, направились на верхотуру. Вова пыхтел, но шел за нами, ни о чем не спрашивая и не удивляясь.

– Вова, если тебе тяжело забираться наверх, ты можешь сесть в партере, я тебя потом оттуда заберу, – голосом заботливой матери предложила Ташка.

Вова только махнул рукой и продолжал следовать за нами.

Я поняла, что Вова – друг Ташки с самого раннего детства, раз она так привычно и буднично о нем заботится, зная все его проблемы, – и что идти вверх ему тяжело, и что потеряться без нас он сможет. Было видно, что Вова сам к себе давно привык, принял собственные особенности, ничего не стыдится, сохраняет достоинство и веру в людей не утратил. Я, в силу собственных обстоятельств, не была такой доверчивой и тщательно скрывала собственные слабости и болевые точки. Вова же был открыт для любого удара. Может, это его и спасало? Кто знает.

Контролерша, видимо, уже знавшая нас, безропотно пропустила в амфитеатр, бормоча, что так оно и к лучшему. Мы-то знали, что, конечно, к лучшему. Кто бы там внизу вытерпел наше хрюканье и нашу возню? Нам предстоял концерт органной музыки в исполнении известного органиста из Голландии. Фамилия стерлась из памяти. Как только он, высокий и крайне тощий, тяжело ступая, оказался на сцене, Вова торжественно изрек:

– Живые мощи!

Чем уж нас развеселило это определение, трудно сейчас сказать, но мы с Ташкой изумленно переглянулись и зашлись смехом.

– Впервые на арене нашего цирка, – провозгласил невозмутимо Вова своим очень серьезным и положительным голосом, – выступает Кащей Бессмертный. Без намордника и без сопровождения.

Мы не были готовы к такому каскаду характеристик и хохотали, почти не сдерживаясь. Орган звучал мощно. Это нас спасало.

Мы поняли, что перед нами мастер экстра-класса, долго томившийся в одиночестве и обладающий неисчерпаемым ресурсом фантазии и юмора. Мы, конечно, подливали масло в огонь, дополняя своими замечаниями его характеристики. Время бежало незаметно. Фоном наших безобразий была прекрасная музыка, и мы ее, несмотря ни на что, слушали и слышали. Как-то это все сочеталось, порождая особенное чувство полноты жизни. После первого отделения мы пошли в буфет, напились лимонаду, Вова половину своего стакана пролил на свой затейливый галстук и рубашку.

– Ничего, – успокоил он нас, – до конца концерта высохнет. Никто ничего не заметит. Со мной всегда так.

Бутерброды с копченой колбасой Вова просил не покупать, потому что сразу после окончания концерта за нами заедут и отвезут нас к нему домой на обед. А на обеде у них полагается есть все, что дадут, и выглядеть голодными.

Музыка все-таки нас победила, усмирила. Мы слушали ее, как прежде слушали самые фантастические истории, и уносились вдаль, от всего того, что привыкли видеть в обыденной жизни. Но в самом конце концерта Вова слегка толкнул Ташку локтем и кивнул головой, указывая вниз, в партер.