Есть во мне солнце

– Я сначала нарисую план на бумаге. В масштабе. Мы это уже на труде делали. Потом уже стану делать дом.

– О! Тогда ты мне легко ответишь: сначала будет твоя идея о доме? Твоя мечта? Твой план? А потом материальное воплощение твоей идеи. Так?

– Да! – убежденно подтвердила я.

– Вот и весь разговор, – удовлетворенно посмотрел в сторону жены дядя Капа.

– Капа, не о том же речь! – горячо возразила Вовина мама, – Не о том! А дело все в том, что первично. Что было сначала – просто материя? Пустая планета, создавшаяся, допустим, из космической пыли, или некая идея, сотворившая все, в том числе и человека?

– Все вокруг – результат существования стройной, четкой, не познаваемой человеком до конца, но все же, к счастью, хотя бы частично познаваемой системы! Чем больше я занимаюсь своим делом, тем более убежден в первичности идеи! Имею же я право об этом говорить! Хотя бы дома!

– А кто создал идею? – спросила я запальчиво, – Бог?

– Бог и есть идея! – непонятно высказался дядя Капа.

– Не морочь детям головы! – вступила в беседу «графиня Потоцкая» непререкаемым тоном, – подумай, что сказал бы отец!

– Я должен был кое-что прояснить, – невозмутимо проговорил Капитон Владимирович, – а они пусть думают. Мысль свободна. И не терпит рамочных конструкций и готовых ответов. Пусть думают – свободно и беспрепятственно. А теперь о твоих вопросах. Думаю, что сейчас среди нас нет тех невидимых, о которых мы говорили.

– А как же тогда Лермонтов?

Печальный Демон, дух изгнанья,Летал над грешною землей,И лучших дней воспоминаньяПред ним теснилися толпой;Тех дней, когда в жилище света,Блистал он, чистый херувим,Когда бегущая кометаУлыбкой ласковой приветаЛюбила поменяться с ним…

– Ты уже «Демона» знаешь? – ахнул Вовин папа.

– Это все знают. Это легкое, – махнула я рукой.

– И ты знаешь? – обратился папа к Вове.

– Знаю, пап, – кивнул Вова, и лицо его задергалось.

– Отстал я от жизни, – радостно покачал головой Капитон Владимирович.

– Так как же Демон? Он был невидимый – уже когда? Еще в прошлом веке! И влюбился в видимую девушку! Было? Ведь да?

– Во многом знании – великая скорбь, – почему-то засмеялся дядя Капа, – Стихи не стоит воспринимать столь буквально. Это антинаучно.

– Ну, хорошо. А вдруг – было? – запальчиво продолжила я спор.

– Знаешь, я обо всем этом знаю ровно столько же, сколько знаешь теперь ты. Я могу мечтать, представлять себе, размышлять, строить гипотезы. Возможно, будущие люди-духи смогут заглядывать и в прошлое. То есть – к нам. На экскурсию. Почему Земля останется, а только люди станут бесплотными? Ну, потому что сама по себе Земля – чудо нерукотворной красоты. Нерукотворной! Запомни это слово! А все, что делает на ней человек, уродует Землю. И чем дальше, тем больше будет уродовать. Человек сам добьется того, что материальная жизнь на изуродованной им планете станет невозможной. И вот тогда… Впрочем, возможны варианты. Возможны. Освоение других планет – не пустая мечта. Все будет. Дайте только срок…

Срок наступил довольно скоро: в том же учебном году, 12 апреля, в космос полетел Гагарин. А 22 апреля, в день рождения Ленина, нас принимали в пионеры на Красной площади! Вот это было счастье! Нам повязали красные галстуки и повели в Мавзолей Ленина-Сталина! Да, мы были последними пионерами, которым удалось посмотреть на Сталина в Мавзолее. В октябре того знаменательного года Сталина предали земле, и Ленин остался лежать на всеобщем обозрении в равнодушном одиночестве.

22 апреля день был весенний, но ветреный. Мы шли по Красной площади в пальто нараспашку, и прохожие улыбались нам, что тоже было чрезвычайной редкостью: у нас люди просто так на улицах не улыбались. Я чувствовала себя совершенно взрослой, самостоятельной; дорога жизни открывалась передо мной во всей ее заманчивой реальности. Мои одноклассники направились в метро, сопровождаемые учителями и родителями. От станции «Проспект Маркса» до Ташки или Вовы было рукой подать. Я решила зайти к кому-то из них, чтобы они увидели меня преображенную – в галстуке. Предупредив сопровождающих, что меня ждут в гости в доме у метро (я указала рукой на дом), я остановилась у телефонной будки: приличные люди должны были предупреждать о своем приходе. Но номера телефонов своих друзей я наизусть не помнила, а звонить домой и спрашивать – это был бы эпизод не из взрослой жизни.

Я решила, что пойду к Вове – дом его был ближе к метро. Идти в гости с пустыми руками – вот второе неприличие, которое никак нельзя было себе позволить, учитывая, что гостем я намеревалась стать незваным. Правда, в те времена в гости приходили и без предупреждения: не у всех были телефоны. Гостям были рады всегда. У меня с собой были деньги: рубль, подаренный мне утром по случаю надвигающегося эпохального события, и копеек сорок мелочью. Вполне можно было зайти в кондитерскую и купить пирожных. Любое пирожное стоило 22 копейки. Сколько надо купить пирожных, если идти к Вове? Ну, допустим, все его старшие будут дома: бабушка, папа и мама. Папа, конечно, вряд ли. Однако купить нужно и для него. Потом – Вова, я. И – вдруг получится позвонить Ташке, и ее отпустят к Вове. Значит, надо купить шесть пирожных. Рубль тридцать две копейки. У меня еще останется на проезд. Хотя, если что, можно будет и пешком до дому дойти. Манящий запах пирожных витал на улице, у входа в знаменитую кондитерскую. Очереди не было: будний день, рабочее время… Глаза разбегались – какое пирожное выбрать? Сначала я хотела, чтобы мне в коробочку уложили шесть разных пирожных. Но как их выбирать? Вдруг кто-то не получит именно то, что любит, и расстроится? Я решила, что возьму шесть корзиночек. Каждая из них была шедевром. Одинаковых не было. На одной – ягодки на резных желто-зеленых листочках, на другой – грибочки, совершенно как настоящие, на третьей – маленький ёжик с крошечным яблочком на колючках… Пирожные заботливо уложили в две коробочки, чтобы ни одно не помялось, и я медленно направилась к Вовиному дому.

Светило солнце, но ветер налетал студеный, почти зимний. Я не хотела застегивать пальто: кто тогда увидит галстук? Да и пальто… Мне не хотелось, чтобы на мое пальто обращали внимание. С этим пальто – целая история. Я мучилась с ним с первого класса. Оно никак не вписывалось в картину окружающего меня мира, с которым в обыденной жизни мне насущно требовалось слиться. Это было диковинное пальто из зеленого бархата. Цвета пыльной травы, как у нас говорили. С изнанки ткань была похожа на рогожку, из которой делали мешки, плотная такая рогожка, коричневато-седого цвета. Зато снаружи это был какой-то особенный бархат, прекрасный, диковинный, достойный того, чтобы им любовались, если бы не сшили мне из него пальто. Возражать я не могла: это была не просто ткань, это был отрезок судьбы. С судьбой смиряются. Что мы можем против судьбы?

История же этой ткани была такова. Она стала знаменательной частью бабушкиного приданого. В прежние времена невеста, выходя замуж, должна была иметь приданое: чем больше, тем лучше. Подушки, перины, отрезы материи, белье, одежды – от шуб до нижних кружевных юбок, обеденные сервизы… Еще приветствовали дома и земельные участки. А также капитал. Ну, домов за бабушкой никаких не было, ясное дело, они с дедушкой и женились сто лет назад – в разгар гражданской войны, какие там дома? Но что-то такое в виде приданого она получила. В отрез бархата она влюбилась сразу. Она была когда-то юная, мечтательная, любила наряжаться. Бархат очень шел к ее светлым кудрявым волосам и зеленым глазам. Чего только она ни напридумала, разглядывая свой бархат! Какие фасоны, какие ситуации, какие восхищенные взгляды… Она довольно часто доставала бархат из сундучка, гладила ткань рукой, мечтала, радовалась. Тогда она не знала, что это и есть наивысшее удовольствие – радость мечты. Она все думала, когда же сошьет наряд из дивного подарка, как будет в нем щеголять. Но так и не получилось. Родился один сыночек, потом вскоре другой, настал голод, они перебрались в Крым, потом голод пришел и туда, пришлось возвращаться поближе к родным… Бабушке было не до нарядов и не до имущества. Но куда бы они не ехали, она брала с собой свой бархатный отрез, который напоминал ей о ее мечтах. Потому что в те времена даже мечты стали роскошью.

Как только подросли ее сыновья, началась самая страшная война. 22 июня немцы без всякого предупреждения напали на спящую страну и поперли вглубь, уничтожая все на своем пути, а 3 июля старшего сыночка забрали на фронт. Им предстояла вечная разлука – нежным родителям и мальчику, который еще никогда не покидал родительский дом. Младшему сыну не было еще восемнадцати, еще некоторое время он мог оставаться вне войны, но она беспощадно приближалась к их дому, не спрашивая, кто к ней готов, а кто нет. И вот уже немцы подошли к их городу. Все начальство поспешно собралось и умчалось спасаться. Население (тогда еще не употребляли слово «биомасса») должно было само выбирать, что делать. Дед предлагал остаться: он был в плену в Первую Мировую, работал у хозяев на хуторе, ухаживал за лошадками. Пленные работники ели вместе с хозяевами за общим столом. Хозяйка работала больше всех: утром их всегда ждали свежеиспеченные булочки – дело рук немецкой крестьянки. Никто не обижал и не унижал пленных.

– Немцы – культурные люди, – убеждал дед, уговаривая жену не суетиться и остаться.

Но бабушка была непреклонна. Она сказала, что они должны немедленно покинуть город. Не на чем ехать, уйдут пешком. Главное – успеть. Они взяли лишь самое необходимое в дорогу. Немного еды, одежды, семейные фотографии… В последний момент бабушка положила в свой узелок отрез того самого бархата, который дарил ей мечты о прекрасной жизни. В этом куске ткани хранилась ее надежда и вера в саму возможность будущего существования.