Эстер Уотерс

— Стакан молока? Вы нездоровы, старина?

— Да, что-то неможется. Правду сказать, помираю с голоду.

— Вон оно что!.. Тогда пойдем в гостиную, и мы вас накормим. Чего ж вы сразу не сказали?

— Не очень-то это приятно говорить.

Уильям повел старика в гостиную, усадил на стул.

— Не хотелось признаваться, что туго пришлось? С чего это вдруг? Вы же всегда запросто заглядывали ко мне, когда вам нужно было раздобыть полфунта.

— Чтобы поставить на лошадь — это другое дело. А просить, чтоб тебя накормили, не так-то легко… Извините, мне трудно говорить, ослаб…

Когда старик Джон поел, Уильям стал расспрашивать его, почему у него так пошатнулись дела.

— До черта не везло мне последнее время, никак не попадал на победителя, на какую бы лошадь ни поставил. Ставил на лошадей, которые на пробном галопе показывали рекордное время при двух лишних стоунах на спине, и, представь, стоило мне на них поставить, как они оставались за столбом. Сколько полкрон потерял я на первых фаворитах, и не счесть. Тогда я начал ставить на вторых фаворитов, так вместо них стали приходить либо первые фавориты, либо аутсайдеры. Какие бы секреты ни выведывал Стэк, какие бы знамения ни являлись Кетли — все было ни к чему, если ставку делал я. Нет уж, когда не везет, так не везет.

— Игроков губят разные их фантазии. Букмекерам лучше — нам не до фантазий. Мы должны придерживаться определенных правил.

Старик Джон продолжал повествовать про свои неудачи. На службе ему тоже не повезло. Из ресторана его уволили ни за что ни про что, с работой он справлялся хорошо.

— Да только старые официанты никому не нужны. Молодые немчики целыми оравами набиваются на работу; ну, и притом еще посетители жаловались, что от меня дурно пахнет. От старой моей одежды, верно, да еще оттого, что дом у нас без всяких удобств, трудно содержать себя в чистоте. Платить три шиллинга шесть пенсов за квартиру нам не по карману, пришлось заложить черный сюртук и жилетку, а без этого, если и подворачивалось местечко, где не так придираются к возрасту, я уже не мог туда сунуться. Вот до чего дело дошло, подумать страшно, и эго после того, как я сорок лет проработал дворецким, получал пятьдесят фунтов в год на всем готовом и красавцы лакеи и мальчишки-ученики были у меня под началом. Да разве я один так. Горькая наша доля. Тебе хорошо, ты вырвался из этого ярма. А меня, надо думать, ждет работный дом. Силенок уже маловато, и…

Голос старика оборвался. Он ни словом не обмолвился о своей жене. Он никогда не любил говорить о ней, как и вообще о своей личной жизни. Разговор перекинулся на Сару. Заговорили о суровости вынесенного ей приговора, и Уильям заметил, что речь судьи заставит насторожиться полицию. Букмекерам станет теперь труднее вести свои дела так, чтобы не попасться.

— Да, что говорить, это для тебя большая неприятность, — сказал старик Джон. — Главное — нужно держать ухо востро с клиентами и не принимать ставок, если нет солидных рекомендаций.

— Или вообще бросить это занятие, — сказала Эстер.

— Бросить это занятие, слыхали! — возмущенно воскликнул Уильям, и краска выступила на его щеках. Он заговорил, распаляясь гневом все больше и больше: — Разве тебе так уж плохо живется в этом доме? Разве ты в чем-нибудь терпишь нужду? Так, может, тебе не следовало бы совать нос в дела мужа? Ходила бы на свои молитвенные собрания и проповедовала там, коли уж такая охота припала.

Уильям на этом не успокоился бы, но раздражение вызвало приступ кашля. Эстер окинула его презрительным взглядом и, не ответив ни слова, ушла в зал.

— А скверный у тебя кашель, — сказал старик Джон.

— Да, — сказал Уильям и выпил воды, стараясь унять кашель. — Очень уж он на нервы действует, надо бы сходить к доктору. А хозяюшка моя, похоже, здорово рассвирепела, а?

Старик Джон промолчал; не в его обычаях было обращать внимания на домашние размолвки, особенно если в них принимали участие женщины — странный народ, всегда остававшийся для него загадкой. Мужчины потолковали еще о речи судьи, обсудили со всех сторон возникшую в результате ее опасность для дела, пороптали на несправедливость закона, не препятствующего богачам играть на скачках и кладущего запрет для бедняков, вспомнили несколько анекдотов к случаю, однако все это никак не помогло им разрешить их затруднения, и когда старик Джон стал прощаться, Уильям в нескольких словах подвел итог беседе:

— Ставки принимать я буду, иначе мне не заработать на хлеб, только теперь придется быть поосторожнее с незнакомыми людьми.

— Если ты твердо возьмешь себе это за правило и не будешь от него отступать, ничего они тебе не сделают — я так считаю, — сказал старик Джон и надел свою засаленную широкополую шляпу, которая была ему непомерно велика. В этой шляпе и в рваном мешковатом сюртуке он являл собой довольно странную фигуру, какую не часто встретишь, проброди по улицам хоть целый день.

«Да, если взять себе это за правило и не отступать от него», — подумал Уильям.

Дела и благие намерения не часто идут рука об руку в полном согласии. Одно всегда стремится свести на нет другое, и тем не менее благие намерения Уильяма несколько месяцев твердо одерживали победу, и он снова и снова упорно отказывался принимать ставки у малознакомых лиц. Однако настал все же день, когда правило, которому он следовал, не оправдало себя. Уильям взял деньги у человека, показавшегося ему вполне благонадежным. Он сделал это под влиянием минуты, но едва рука его опустила в ящик две полкроны, завернутые в бумажку, на которой была написана кличка лошади, как он тут же почувствовал, что ему не следовало этого делать. Он и сам не знал, отчего возникло это ощущение. Просто он вдруг понял, что нельзя было брать деньги у этого высокого, чисто выбритого мужчины, одетого в черный сюртук из тонкого сукна. Но отступать было поздно. Незнакомец выпил кружку пива и тотчас покинул пивную, что само по себе уже выглядело подозрительно.

А три дня спустя вскоре после полудня, в самое горячее время, когда в пивной было полно народу, раздался чей-то крик: «Полиция!» Кто-то бросился к дверям, кто-то начал прятать реестр ставок, но все было уже напрасно. Дом был оцеплен полицией, сержант и констебль приказали всем оставаться на местах. Записали фамилии и адреса, произвели обыск, обнаружили пакетики с деньгами и реестровые книги, после чего всех обязали явиться на Марльборо-стрит.

XLII

А на следующий день в большинстве газет появилось следующее сообщение: «Полицейский налет на одного из букмекеров Вест-Энда. Уильяму Лэтчу, тридцати пяти лет, владельцу пивной «Королевская голова» на Дин-стрит в Сохо, предъявлено обвинение в том, что он, обладая патентом на содержание пивного заведения, использовал свою пивную для незаконного сбора ставок на скаковых лошадей, кои он принимал с посетителей вышеуказанной пивной. Томас Уильям, тридцати пяти лет, маркёр, Голден-стрит, Баттэрси; Артур Генри Парсонс, двадцати пяти лет, официант, Нортумберленд-стрит, Мэрилебон; Джозеф Стэк, пятидесяти двух лет, джентльмен; Гарольд Джорнеймен, сорока пяти лет, джентльмен, Хай-стрит, Норвуд; Филипп Хэтчинсон, торговец, Бейзи-роуд, Фулхем; Уильям Тэнн, настройщик, Стэндард-стрит, Сохо; Чарльз Кетли, торговец, Грин-стрит, Сохо; Джон Рэндел, Фриз-стрит, Сохо; Чарльз Маллер, сорока четырех лет, портной, Мэрилебон-лейн; Артур Бартрем, владелец писчебумажного магазина, Ист-стрит, Билдингс; Уильям Бэртон, шорник, Блу-Лайон-стрит, Бонд-стрит, обвиняются в том, что они, в свою очередь, использовали пивную «Королевская голова» для подпольной игры на скачках. По свидетельству полиции, в комнате второго этажа производилась продажа спиртных напитков в неположенные для торговли часы после закрытия пивной. Имели также место случаи дебоширства, а в магистрате выплыло наружу то обстоятельство, что именно в пивной «Королевская голова» была арестована некая служанка, похитившая у своих хозяев блюдо, дабы употребить полученные таким путем деньги для игры на скачках. Принимая во внимание все вышеизложенное, магистрат почел необходимым наложить на владельца пивной штраф в сумме ста фунтов стерлингов. Всех, задержанных в пивной Лэтча, магистрат распорядился взять на заметку».

Кто же донес? Вот вопрос, который прежде всего возникал у каждого. Старик Джон сидел с трубкой в своем обычном углу. Джорнеймен развалился на стуле, прислонившись к выкрашенной в желтый цвет перегородке. Стэк стоял, широко расставив ноги, багровое лицо его являло резкий контраст с тощим изжелта-бледным лицом Кетли.

— Ну как предзнаменования — не проливают света на это событие? — спросил Джорнеймен.

Кетли вздрогнул, очнувшись от своих дум.

— Ах, — сказал Уильям, — если б только мне узнать, кто этот сукин сын.