Эта гиблая жизнь

Очнулся Михнеев от телефонного звонка: нужно было ехать на телевидение и что-то переписать в подтекстовке к сданному две недели назад телефильму. Разумеется, срочно. Ничего серьезного в общем-то не оказалось, но на телевидении он проболтался целый день и от царящей там суеты и постоянной спешки с вечными криками неимоверно устал. Дома ему вспомнился утренний жар и желание пить, он померил температуру, но она оказалась нормальной. На всякий случай Михнеев все же выпил шипучего аспирина и лег спать.

Однако сон опять был рваным и тревожным, Виктор часто просыпался и подолгу соображал, что на самом деле с ним происходит. Поднялся совершенно разбитым, снова померил температуру, но она опять оказалась издевательски нормальной, Тогда Михнеев оделся и пошел к дому, где, помнилось, жила Таня.

На улице было пакостно. Будто природа, как недовольный картиной художник, тщательно смывала остатки летних пейзажей. Все было в лужах, грязи, проезжие машины брызгались, встречные люди толкались и все были недовольны.

На удивление Михнеев легко и быстро нашел дом, где жила Таня. Он даже и не искал его, а просто вышел известным маршрутом, как птицы возвращаются домой на север. И ничто не изменилось в Танином дворе, разве что появился торгующий всякой снедью киоск, но и он, приунывший под дождем, казалось, стоит здесь с сотворения мира.

Михнеев увидел знакомое, только, показалось, с другими шторами, окно, на всякий случай еще раз вычислил квартиру и стал подниматься на третий этаж. Даже дверь нисколько не изменилась за шесть лет, та же пупырчатая пенопленовая обивка. Михнеев коротко выдохнул, словно сбрасывал мешающее, и позвонил.

За дверью послышались легкие шаги и молодой женский голос спросил:

– Кто?

Михнеев заволновался, и слова вышли хрипловатыми и какими-то простуженными:

– Мне бы Таню.

Зашурыкали замки, дверь распахнулась и Михнеев увидел ее.

Он не знал, когда шел сюда, к чему готовиться, да и вообще не было у него никакого четкого плана, но такой концовки своих ночных переживаний он не ожидал никак. Все, что угодно, могло представиться ему, но не такая сильно подурневшая да еще и беременная женщина. Сразу вспомнился нашумевший некогда роман, и Михнеев ухмыльнулся тому, как комично и по-литературному пошло обернула жизнь его ночные страдания.

– Что вы хотели? – не выдержала молчания молодая женщина, и тут до Михнеева дошло, что это вовсе не Таня.

Теперь Михнеев устало улыбнулся и, отерев капельки пота со лба, спросил:

– Простите, тут раньше жили Луговские...

– Ой! – облегченно выдохнула женщина и даже подалась вперед, упершись рукою в открытую дверь. – А они уж давно не живут здесь.

– Жаль, жаль... – повздыхал Михнеев, словно он привез от однополчанина с дальнего фронта известия, а родственников не оказалось дома. – А вы не знаете, куда они могли переехать?

– Нет, что вы, они уже лет пять, как съехали.

– Жаль, – снова погрустил Михнеев, но роль исполнил до конца: – А может, кто-нибудь из соседей знает?

– Не знаю, спросите... Вот внизу баба Нина живет, она старшая по подъезду, она, может...

– Спасибо, – поблагодарил Михнеев, – извините за беспокойство, – и, все еще не снимая вежливой полуулыбки, стал спускаться вниз. Когда он прошел лестничный пролет, женщина крикнула:

– Или еще в сорок пятой спросите.

Михнеев обернулся, еще раз благодарно кивнул ей, дождался, пока закроется дверь, и почти бегом, минуя и сорок пятую, и сорок вторую, сбежал вниз.

Он беспечно, словно отдыхающий на курорте, прокрутился по мокнущему городу, купил зачем-то в сувенирной лавке колокольчик, его уверили, что он с самого Валдая, звон у колокольчика и правда был чудесный и долго держался в воздухе, наполняя все тело тихой радостью и истомой – и Михнеев купил; еще в канцелярском магазине приобрел простенькую точилку для карандашей; а в магазине часов – симпатичный будильник с усиками вместо стрелок.

Вечером заломило во всем теле, и Михнеев, скорее по инерции, снова взялся мерить температуру, и термометр опять удивил: теперь он показывал тридцать семь и шесть.

К ночи стало совсем плохо, температура перевалила за тридцать восемь, начали слезиться глаза, сильно ломило голову и каждый чих или кашель отдавался в голове так, что рябило в глазах, как после хорошего боксерского удара. Тело и в самом деле трясло, но не как при обыкновенной простуде, а будто напала настоящая тропическая лихорадка и уже, когда он завалился, зарывшись под пару одеял, в постель, вдобавок ко всему заболел живот, причем с животом совсем было неясно, так как ничего необычного Михнеев в последние дни не ел. Боль же продолжала нарастать, скоро заставила забыть о голове и об остальных болячках, словно клубок утыканных иглами червей катался в его чреве и, не переставая, грыз нутро. Михнеев, как бесноватый, кидался по кровати, скрежетал зубами, червь на время замирал, приноравливался к новому его положению и продолжал изнурять тело.

«Господи, Господи, – не вытерпел Виктор, – за что ты меня так?» – и заплакал. И какой-то иной голос, но тоже откуда-то изнутри, отозвался: «Поздно теперь, поздно, душ-то сколько погублено...» «Я же добра хотел», – взмолился Виктор. «Как же ты мог дать добро, когда сам в душе мира не имеешь».

У него уже не было сил метаться, и он, по-утробному сжавшись в комок, тихо скулил. В этом положении клубок червей не грыз, а только шевелился, и его иглы продолжали больно ранить.

«Неужели в аду хуже? – пронеслось в голове и дальше как-то само собой пришло: – А ведь я в ад попаду».

И после того, как он понял это, червяк замер, словно ожидая, что он подумает дальше.

А дальше Виктор подумал, что непременно умрет.

И совсем простая вещь открылась ему:

«Помру вот сейчас, и помолиться некому обо мне будет. Вот для чего детишки-то нужны были...»

А ведь могли быть детишки, могли... А как хорошо и просто можно было бы жить: любить детей, жену, всех и все любить. Какой бес вдолбил ему в башку, что его место в литературе? Славы хотелось, поклонения, учить всех – а чему учить-то? Только разврату и мог учить. Вот теперь и будут грызть черви.

«Поделом, значит», – решил Виктор и приготовился терпеть дальше, но червь притих.

И тогда, улучив эту паузу в муках, он взмолился: «Господи, прости меня грешного! Разбойника, исповедовавшего Тебя, на кресте простил, за блудницу заступился, слепого пожалел. Хуже я, много хуже и злее их, но, если хочешь, верни паршивую овцу в стадо Твое. Помилуй, Господи!» И он стал вспоминать все известные Евангельские случаи милости Божьей.

И опять тот, другой голос изнутри произнес: «Ведь знал же все, знал, а творил. Благо, не знал бы. Горе тебе, человек, горе».