Эта сильная слабая женщина

— Ничего я не поломал! — нервно ответил Кирилл. — Она сама… Ладно, дай мне, пожалуйста, рублевку на пару пива. Пива-то можно выпить ради твоего приезда?

— Нет, — сказала она. — Уже нельзя. И вообще давай с завтрашнего дня собирайся… Я пойду в жилконтору, заявление подадим вместе. Поедешь ко мне. И учти — теперь я с тебя глаз спускать не буду. Понадобиться уложить тебя в больницу — до министра дойду, а уложу.

— Что я, алкоголик, что ли?

— Да.

— Брось! — махнул он рукой. — Значит, не видала ты настоящих алкашей. А я-то что — так себе, мелкий любитель.

— Ты не будешь даже любителем.

— Я никуда не поеду, мама.

— Поедешь, Кирилл.

— Сказал — не поеду, и не поеду! Между прочим, я взрослый человек.

Любовь Ивановна чувствовала, что это даже не сопротивление, а какие-то остатки упрямства, что Кирилла она все-таки сумела сломать, и нужно еще одно небольшое усилие, чтобы он сдался.

— Ложись спать, — сказала она. — Завтра нам рано на кладбище, к папе. Ты поедешь тоже.

— Утром мне на работу.

— Ты поедешь со мной на кладбище, — спокойно и негромко сказала Любовь Ивановна.. — И никогда, понимаешь — никогда не спорь со мной, Кирилл. Я просто не разрешу тебе спорить со мной.

Утром они встретились с Ангелиной и поехали на кладбище.

После похорон мужа Любовь Ивановна ни разу не была там и плохо помнила даже дорогу. Сейчас она догадывалась, что автобус идет в сторону Мурмашей, а вот этой полукруглой площади и бетонных ворот перед кладбищем она не помнила вовсе — тогда их не было… В том году кладбище только открыли, редкие кресты и столбики жались друг к другу у подножия сопки. Теперь они поднялись и на сопку, обойдя каменные валуны… Могила Якушева была совсем рядом со входом — небольшой памятник из серого гранита и на нем — пушистая снежная шапка. Несколько лет назад памятник ставил Кирилл и прислал фотографию…

Все вокруг было в снегу, и Любовь Ивановна, проваливаясь в него, вошла первой. Дошла до памятника, стряхнула белую шапку и, сняв перчатку, дотронулась до камня. Внутренне она боялась этой в с т р е ч и, и, наверно, если бы приехала сюда только для того, чтобы побывать на могиле мужа, — не выдержала бы и поплакала вдосталь, но сейчас слез не было.

Ангелина подошла и встала рядом, обняв ее за плечи. Кирилл оставался стоять на расчищенной дорожке.

— Ты только держись, мать, — тихо сказала Ангелина. — Он не должен видеть, что ты раскисла.

— Я знаю.

— Все будет хорошо, слышишь? Давай я ветки положу…

Вместе они уложили ветки прямо в снег, постояли еще несколько минут, и Любовь Ивановна вздохнула: пошли… От холода у нее горели колени. Их обожгло снегом, когда она пробиралась сюда, к памятнику. Нагнувшись, она растирала колени перчатками. «Почему Кирилл не подошел к отцовской могиле? — вдруг подумала она. — Побоялся набрать снега в ботинки?» Она разогнулась и увидела равнодушный, скучающий взгляд Кирилла.

Вечером Любовь Ивановна поехала на междугородную и пыталась дозвониться до дома. Стрелецкое дали неожиданно быстро, но никто не ответил. Тогда она заказала номер Ангелины, и Жигунов отозвался сразу же.

Нет, он знает, где сейчас Дружинин. Скорее всего, в институте. Сегодня они виделись, у Дружинина хорошая новость — дали квартиру, однокомнатную, в «свечке» возле универсама… Да, чувствует он себя вроде бы нормально, во всяком случае ни на что не жаловался… «А вы-то как там, вы-то как?» — то и дело спрашивал Жигунов.

В тот вечер Кирилл домой не вернулся. Он появился утром — бледный, с трясущимися руками, еще более чужой, гадкий, и коротко объяснил: должен же он был устроить друзьям отвальную, если мать хочет увезти его отсюда.

17

В тот вечер, когда Кирилл не вернулся домой и где-то устраивал своим дружкам отвальную (получил расчет в ЖЭКе, так что на выпивку хватило!), Володька выехал в очередной рейс. Как всегда, Кардан какое-то время еще бежал за автобусом, потом поотстал и исчез в сумерках. Народа в автобусе было немного. В зеркальце Володька увидел, что Вета уже болтает с какой-то женщиной. «Ну, зацепились языками, — подумал он и тут же услышал знакомый хлопок. — Все! Кажется, двигатель руку дружбы подал…»

Ему удалось поставить автобус к обочине. Сначала Володька открыл двери в салон и только после этого побежал к капоту. Откинул — а там уже огонь вовсю, черный дым — горело масло… Огнетушителем он сбил пламя, не замечая, что руки, одежда, лицо — все в копоти. Он мог и не копаться в двигателе, и так было ясно, что произошло. У шатуна сломалась шейка, шатун вывернулся и пробил блок… На сегодня отъездили! Пассажиры поскучают на шоссе минут двадцать, их подберет следующий автобус, а ты, дорогой, загорай, пока часика через три-четыре не приедет машина техпомощи…

— Давай, жми к маман, — сказал он испуганной Ветке. — Я попозже приду. Не болтаться же мне здесь, как цветочку…

Это он добавил уже так — для успокоения и для того, чтобы Ветка пошла. Иначе заупрямилась бы: «Как ты останешься тут один, мало ли что…» А вот то, что сидеть ей несколько часов в холодной машине ни к чему, — этого Ветке не доказать. Усмехаясь, он смотрел, как Ветка достает из сумки деньги, заворачивает в платок и сует за пазуху, в лифчик, — вот дуреха!

Ветка ушла, пассажиры уехали на следующем автобусе, — Володька остался один. Конечно, можно было лечь и придавить минуток сто восемьдесят, но он не спешил. Еще раз полез в двигатель, поглядел, не осталось ли огня, покурил, несколько раз крикнул в темноту: «Кардан, Кардан!» — и махнул рукой: как же! Так он и явится! Кружит где-нибудь роман с дворняжкой или гоняет кошек.

Можно было уснуть, и время тогда прошло бы незаметно. В армии он не упустил бы такого случая, потому что, как известно, солдат спит, а служба идет… Но сейчас, на этой темной дороге, покрытой ледком последних заморозков, ему не хотелось спать. Он ходил, останавливался, провожал глазами редкие машины и думал о том, как все-таки странно складывается жизнь…

ВЛАДИМИР ЯКУШЕВ

О том, что жизнь складывается странно, впервые он подумал не сейчас, а много лет назад, когда семья жила еще на Севере.

Он хорошо помнил один случайно подслушанный разговор, после которого в душе остались недоумение и горечь. Было так: он проснулся ночью, дверь в соседнюю комнату оказалась приоткрытой, и Володька услышал приглушенные голоса родителей. Возможно, эти голоса и разбудили его.

— Чего же ты, в конце концов, хочешь? — спросил отец. — Кажется, я отдаю дому все, что могу. Но нельзя требовать от меня большего.

— Я не требую, — отозвалась мать. — Ты не понимаешь… У тебя же все расписано, даже… даже минуты на любовь… От двадцати трех до двадцати трех пятнадцати… А потом сон до семи.