Эта сильная слабая женщина

А по дороге из Суэца в Каир мой друг ухитрился простудиться. В апрельской пустыне было холодно, как у нас в октябре. Шоссе пересекало пески, свет автомобильных фар уходил в пустоту, в ночную темень, лишь временами вырывая из нее странные видения: верблюдов, отдыхающих возле автозаправочных станций. Видение исчезало — и снова был песок, песок, песок, подступающий к шоссе с двух сторон, и густо-черное, чернильное небо над ним.

Это была ночь с 12 на 13 апреля, еще ничем не примечательная для нас, исполненная усталой нетерпеливости, когда хочется одного — лечь и скорее уснуть, а проснуться с радостным сознанием, что вот еще один день прошел, и теперь уж совсем, совсем скоро будет Нева с первыми ладожскими льдинами, шумный, многоголосый Невский, премьера в БДТ, пушка в полдень с Петропавловки, или просто вечер дома, в долгих, за полночь, и таких близких сердцу разговорах о домашних делах и планах на первую весеннюю рыбалку. ДОМ! Мне доводилось встречать не только эмигрантов, состарившихся на чужбине, но и их уже взрослых детей, которые никогда не видели, как белой ночью разводят над Невой мосты, с каким трепетом ступают люди на брусчатку Красной площади, замирают от восторга перед киевской Софией или осенними пейзажами Оки. Так вот, почти все они спрашивали одинаково: «К а к т а м, д о м а?» ДОМ! То, что мило и дорого с детства, — дорога в школу, двор — место первых игр, пионерский костер на обрыве над Лугой, суровый Магнитогорск военных лет, приютивший в сорок первом ленинградского мальчишку, — и снова Ленинград, Стрелка Васильевского острова — место свиданий с первой любовью, старый стадион «Динамо», тополя вдоль канала Грибоедова и чайки, летающие вровень с кранами Балтийского завода…

ДОМ!

Человек растет, и границы его дома раздвигаются. Все, все входит в тебя и остается в тебе: пропахший рыбой Мурманск, Архангельск с деревянными тротуарами и трудная дорога, еще только обозначенная на карте строителей от Абакана до Тайшета, и безграничная целина первых ее легендарных лет — все, все это было и моим домом, — а пока вдруг оборвалась пустыня, вдруг, неожиданно, шоссе пересекли самые обыкновенные трамвайные рельсы и начался самый обыкновенный городской асфальт.

Каир жил ночью.

Люди сидели в кафе и пили кофе: к маленькой чашечке полагался длинный стакан со льдом. На углах горели жаровни: здесь можно было купить прямо «с пылу» подрумяненный арахис. На спусках к Нилу сидели и целовались влюбленные. Это было то немногое, что я успел разглядеть по пути в гостиницу, потому что надо было лечь и уснуть, а все остальное потом, потом, потом, в том числе и пирамиды. Если бы мне кто-нибудь предложил поехать к пирамидам вот сейчас, я бы послал этого человека ко всем чертям. Моему другу было еще хуже. Простуда оказалась тяжелой, и даже через стенку я слышал его отчаянный, надсадный кашель.

Единственное, на что я мог потратить еще несколько минут, — это перезарядить фотоаппарат. Выключил свет, а когда зажег снова, то с ужасом увидел, что по стенкам ползают какие-то существа, полуящерицы-полутараканы, и на постели устроились тоже два или три таких чудища. Грязноватый, обшарпанный номер гостиницы показался вдруг камерой, куда меня впихнули в наказание за бог весть какие грехи, — что-то вроде той пыточной у Эдгара По, и сон как рукой сняло. Я постучал в номер друга.

— Идем, — сказал я. — Мы должны вернуться домой живыми людьми, а не обглоданными скелетами. Прогуляем всю ночь, а утром найдем что-нибудь получше.

Это была странная ночь! Странная ночь в незнакомом городе, которому до тебя не было никакого дела. Странная и немного страшная, потому что мы не знали ни города, ни языка тех людей, которые шли мимо или обгоняли нас. Песчинки, заброшенные попутным ветром, — вот кем были мы. Все было чужим. Мы шли молча, словно боясь, что одно сказанное слово выдаст то нервное состояние, которое владело нами, а мы хотели быть смелыми хотя бы друг перед другом. В те дни, которые отделяли нас от возвращения домой, казались уже бесконечными, как бесконечными были улицы, по которым мы шли, и бесконечной эта ночь — южная и по-северному холодная.

Взрослые не очень-то верят в чудеса, но все-таки они бывают. Когда послышалась русская речь, я покосился на своего друга, потому что давно не верил в чудеса, и подумал, что это у меня еще от той индийской жары и холода этой ночи, от тоски по дому, да мало ли еще от чего, — но мой друг внутренне замер, сжался, тоже еще не веря в явление чуда.

Несколько человек шли навстречу и говорили по-русски! Нам было неважно, о чем они говорили, — важно, к а к они говорили. Русская речь в ночном Каире, добрая, мягкая, своя, — спасительный островок в безбрежности чужих зданий и незнакомых людей, — мы бросились к ним, даже, пожалуй, напугав их своей поспешностью и нетерпеливостью:

— Товарищи, вы откуда?

— А вы откуда?

Быть может, в иное время и при других обстоятельствах нас и обидела бы такая подозрительность, — нам же было не до нее, не до обиды. Мы доплыли, добрались до спасительного островка и ощутили его успокоительную твердь. Я смотрел на этих людей, и мне казалось, что я знаю их давным-давно, встречался не раз в дальних и ближних поездках, в больших городах и крохотных поселках от Заполярья до Сибири, от Молдавии до Средней Азии — всюду, куда ни заводила меня беспокойная, колесная моя профессия.

Это были сотрудники советского павильона на Всемирной сельскохозяйственной выставке, которая открылась тогда в Каире.

— Так много работы? — спросили мы, показывая на часы: было около четырех.

— Нет, работы не очень много, но сегодня все хотят знать, кто такой Гагарин.

— А кто такой Гагарин?

— У вас нет радио?

— У нас есть плохие номера с вот такими чудищами.

И тогда на каирской улице, названия которой я, конечно, не знал и не знаю, произошло второе чудо, нежданное, каким ему и положено быть, и по-сказочному счастливое, потому что э т о с л у ч и л о с ь у н а с. Э т о произошло д о м а. О н б ы л н а ш и м. О н б ы л п е р в ы м. Е г о звали по-нашему, по-русски: Юрий Алексеевич. Мы были е г о с о о т е ч е с т в е н н и к а м и; нет, тут никак не годилось это слово, — мы были земляками, пусть не знакомыми друг с другом, но рожденными одной землей.

2

…Древние эллины еще не умели писать, но уже передавали из уст в уста дивную легенду об отце и сыне, дерзнувших оторваться от земли и подняться к звездам. Люди всегда завидовали птицам. Люди мечтали оглядеть свою землю глазами птицы, и верность мечте наконец-то дала им крылья, но они поглядели на свою землю все-таки человеческими глазами, и она оказалась прекрасней, чем они представляли ее прежде.

Скромный калужский учитель тоже был великим мечтателем, но эта мечта была тверже и увереннее, чем у эллинов. Но все равно: об одном и том же во все века мечтали все народы, слагали мифы и чертили формулы — и вот он, самый первый, советский, наш, с удивительным русским лицом, подаривший миру счастье осуществленной мечты…

Впервые его лицо я увидел, когда по улицам побежали мальчишки, размахивая пачками газет и выкликая лишь одно слово:

— Гагарин! Гагарин! Гагарин!

Снимок был принят по фототелеграфу, и черты лица казались расплывчатыми, нечеткими. Фантастический шлем, каких мы еще не видели и к которым привыкли потом очень скоро, закрывал часть лица — но какая улыбка сияла оттуда! Не надо быть физиономистом, чтобы по первому взгляду, первому — такому д а л е к о м у — представлению узнать об этом человеке все, скорее почувствовать и его сверкающую простоту, и земную доступность, и величие еще такой молодой души, которая сама рвется к подвигу именно потому, что она молода!

Утро оказалось счастливым. Мы чувствовали себя так, будто именно мы придумали и сделали необыкновенный космический корабль, и мы рассчитали его орбиту, и мы стояли там, на Байконуре, провожая в неизведанные и тревожные пространства этого спокойного человека. Все это сделали мы! Мы только не полетели — полетел он, Юрий Гагарин; это право принадлежало только ему одному, потому что это мы — мы тоже! — выбрали его из себя, из тогдашних двухсот сорока миллионов своих земляков. И поэтому именно нам тоже не было с утра прохода на говорливых, кричащих, ликующих каирских улицах.