Эта сильная слабая женщина

…А я все вспоминаю и вспоминаю добрые лица не известных по имени сотен и сотен людей на каирских улицах, их радость, их объятия, их выкрики — «Москва — хорошо!» — да полно, сотни ли их? Тысячи, десятки тысяч — весь НАРОД, вся арабская нация, преданная человеком, который двадцать лет назад писал, что «свобода с точки зрения тех, кто называет себя защитником «свободного мира», — это на самом деле свобода от принципов чести и справедливости…».

4

Прошу простить меня: это было лишь короткое отступление, отнюдь не лирическое, — но как быть, если его тоже подсказала память, а у нее свои законы и свои пути!

Какая была радость — еще издалека увидеть Одессу, и первых с в о и х — наших пограничников, и получить в окошечке главпочтамта письма «до востребования» от домашних, а днем позже увидеть снег, снег, уже осевший, уже сдавшийся весне!

ДОМ!

И стены домов с надписями мелом: «Ура Гагарину!», «Молодец, Юра!», «Мы первые!» — и лишь в зале кинотеатра, в кадрах кинохроники увидеть, что творилось в те счастливые дни у нас дома.

Мне очень хотелось написать рассказ о ликующем Каире, но время шло, а рассказ так и не получался. Он был бы рассказом без конца или, говоря на профессиональном языке, «без последней точки». Последнюю же точку мне помог поставить сам Юрий Алексеевич Гагарин.

Года два спустя я работал специальным корреспондентом «Литературной газеты» на Всемирном конгрессе студентов. День был заполнен с утра до позднего вечера: слишком много хотелось узнать, услышать, увидеть. Недавно я разыскал свои блокноты тех лет и в одном из них увидел рисунок — это было необычайной формы кресло, с двойными подлокотниками и какими-то извивающимися проводами. Понадобилось напрячь память, чтобы вспомнить: один чилийский студент нарисовал мне кресло для пыток, в котором ему довелось «посидеть». Это было еще тогда, до победы Альенде. Но сейчас я смотрел на этот рисунок, на это «кресло» и думал, что точно такие же стоят сейчас в застенках Пиночета, и как знать, не пришлось ли моему безымянному другу снова пройти через ад?

Другой блокнот и другая запись: «Тень дерева». И снова пришлось напрягать память, чтобы вспомнить другого студента из другой латиноамериканской страны. Они, студенты, решили пойти по селам, чтобы учить детей грамоте. Школ не было. На строительство школ собирали «всем миром», кто сколько может. И вот, когда в одном из сел в соломенную шляпу были брошены все деньги, к сборщику подошла древняя старуха и сказала, показывая на огромное дерево посередине площади:

— Шестьдесят лет я отдыхаю в тени этого дерева. Мне нечего дать детям. Я прошу — постройте школу здесь, и пусть дети отдыхают под этим деревом. Я дарю им его тень.

У каждого человека есть своя родина, и она дорога каждому, и очень важно не просто понимать, но каждой клеткой почувствовать необыкновенную силу этого слова: Родина.

…Все это происходило там, на Всемирном конгрессе. И на второй день в зале появился его делегат — Гагарин.

Великий и скромный. Улыбающийся и смущенный. Открывший новый мир и открывающий людям силу их разума. Неповторимый, как неповторим человек, совершивший подвиг для всего человечества, но прежде всего для своей страны. Гордость наша и любовь мира. Рано погибший, но оставшийся жить для каждого из нас и бессмертный в бессмертной человеческой памяти.

Потом к нам, советским журналистам, подошла секретарь ЦК ВЛКСМ и шепнула, что вечером мы сможем встретиться с Гагариным. Я шел на эту встречу, волнуясь, а все вышло очень просто: был кофе, и спокойный, нет, даже веселый разговор, и много шуток, и та, сразу покоряющая простота, которая словно бы окружала Гагарина. Я смотрел на этого необыкновенного человека и вдруг неожиданно для самого себя сказал:

— Знаете, Юрий Алексеевич, однажды я вам очень завидовал.

Он улыбнулся. Это была уже знакомая мне улыбка — с тех, двухлетней давности времен, когда я развернул каирскую газету и на меня глянуло лицо Самого Первого. Я рассказал — к общему веселью, разумеется, — как меня качали на каирской улице, и я не знал, каково будет приземляться. Тогда Гагарин, положив свою руку на мою, сказал:

— Не завидуйте! Когда вас там качали, меня душили. В объятиях. Так что мы квиты.

Больше мы не встречались.

Но каждый раз, когда я вспоминаю такого дорогого всем нам человека, я опять вижу и ликующие каирские улицы, и трудно представить себе, что все это искусственно приостановлено насильственной рукой. Но не истреблено!.. Я верю, что снова услышу радостные голоса каирцев: «Москва — хорошо!», потому что рано или поздно наступает праздник Правды!

ЧТО РАБОТАЕШЬ, КОРАБЕЛ?

Лет двадцать назад я собирал материал для повести о корабелах и ходил на Балтийский завод как на работу. Дело вроде бы двигалось, на стапелях я примелькался, и ко мне привыкли, как к вынужденной необходимости. Разговоры со сборщиками шли непринужденные, иной раз переходя в долгие, уже домашние беседы. Так я оказался дома у Василия Александровича Смирнова, в небольшой комнате коммунальной квартиры на Васильевском острове, неподалеку от завода. Поговорили раз, другой, третий — и я напрочь забыл о повести, потому что почувствовал, понял — прежде всего обязан писать о нем, о Смирнове.

Это была — к сожалению, не часто приходящая к литератору — острая необходимость высказаться как можно скорее, пока не утихли ни удивление, с которого, по-моему, начинается всякое творчество, ни восторг перед этим человеком.

О Василии Александровиче я написал небольшую книжку, — но вот, перечитывая свои старые «заводские» блокноты, подумал: ведь мне повезло! Повезло, что однажды встретил этого впрямь удивительного человека и что он дал мне ощущение человеческой п р о ч н о с т и, — другого слова как-то не подобрать! И сейчас, с благодарностью оглядываясь на прожитые годы, радуюсь тому, что среди многих и многих людей, с которыми так счастливо сводила меня судьба, есть он — Василий Александрович Смирнов, уже дважды Герой Социалистического Труда. Я опять вглядываюсь в его жизнь, чему-то по-доброму завидуя, по-прежнему удивляясь, — и удивление снова привело меня к столу…

* * *

Вот самая дорогая фотография — мгновение жизни, сотая доля секунды, замершая на бумаге. Они вдвоем. У одного открытая, ослепительная улыбка, у другого — сдержанная: он всегда улыбается так.

Запоминаются не только лица, — запоминаются голоса. Смирнов помнит этот голос и этот неизменный при каждой встрече вопрос. Гагарин еще издали протягивал ему руку. Они были на «ты» и не замечали разницы в годах. Быть может, потому, что при всей внешней несхожести удивительно походили друг на друга. И разве могло Смирнову тогда, при встречах с космонавтом, прийти в голову, что придется ему «работать» самый нелегкий для себя и самый красивый свой корабль, названный именем Гагарина?

Когда «Космонавт Юрий Гагарин» — научно-исследовательское судно Академии наук СССР — был уже построен, в Ленинград, на Балтийский завод, приехали В. В. Николаева-Терешкова и А. Г. Николаев. Смирнов ходил с ними по кораблю, показывал, объяснял, заметив при этом, что корабль густо насыщен самой новейшей техникой, позволяющей проводить наисложнейшие исследовательские работы. И Николаев пошутил:

— А корабль-то с высшим образованием!

«Космонавт Юрий Гагарин» ушел в первое плавание, и, как всегда, у Смирнова возникло ощущение, будто оторвался еще один кусочек сердца. Сколько построено кораблей, сколько их бороздит моря и океаны — он помнит каждый, но дороже этого все-таки нет.