Эта жизнь неисправима

Да, судьба премьеры была счастливо решена, но он настаивал на своем и не задумался о судьбе Гали. Ей предоставлялось право мучиться ролью все лето, искать и донашивать ее до ноября, с болью и радостью рожать на премьере, и все для того, чтобы тут же расстаться с долгожданным ребенком и отдать его в чужие руки...

Я сам испытал все это, когда прямо на генеральной он отнял у меня принца Гарри, а теперь вот велит подвергнуть вивисекции Галю, лучшую мою ученицу и первую актрису пушкинской студии. А то, что она, понимая меня с полуслова, помогла сегодня решить судьбу спектакля, будет спасать его в ноябре и тем самым выручает театр, это для него что-нибудь значит? А то, что отказ от Гали равносилен моему предательству, это он понимает?..

Ситуация была типовой: гроссмейстер видел партию наперед до самой победы, и пешечные жертвы его не заботили...

Я сидел перед ним и Диной, опустив голову, и чувствовал, что заплатить за спектакль такой ценой едва ли сумею...

И все же, стоило сейчас "упереться рогом", и я подвергну опасности все дело, в том числе и Галю Волкову. А если дело пойдет насмарку из-за моей прямолинейной настырности, это будет предательством по отношению к Блоку, себе и всем остальным...

"Пора становиться гибким, - говорил я себе, - пора быть хитрым. Следует довести до "сдачи", а там придут блоковеды и Галю Волкову, может быть, защитят". Что им придется защищать меня, я не предполагал. "И вообще, - думал я, - утро вечера мудренее". Сколько у нас времени до ноября, и как может вырасти в роли актриса! Может, ее и защищать не придется? Ну что мне стоит обещать Гоге "подумать"?

Но так как он видел, что я уже вовсю думаю, сидя перед ним в позе "Мыслителя" на шатучей табуретке, я этого слова все-таки избежал...

Перед самым выпуском Гога появился в зале, но не один, а с выводком каких-то стажеров, и стало ясно, что он станет не только помогать играющему режиссеру Р., но и давать гостям "смелые уроки".

Так и вышло: едва началась репетиция, Мастер тотчас ее остановил и попросил артиста Р., то есть блоковского Бертрана, перейти с правой стороны сцены на левую и сесть на табурет не спиной к залу, как было прежде, а лицом. Таким решительным жестом было достигнуто общее впечатление о том, что собравшиеся станут очевидцами полной сценической перестройки.

В своей обычной манере Р. открыл было рот, чтобы задать Мастеру знаменитый вопрос "Зачем?", но вовремя спохватился, сообразив, что лучше публично не подставляться, а озаботиться оценками и накоплениями. Хотя "копить" первый монолог Бертрана, сидя к публике спиной, было гораздо удобнее, и Р. к этому удобству уже привык.

Следующее предложение Мастера выглядело более логично.

– Володя, - сказал он, - я бы на вашем месте дал монолог Бертрана гораздо медленнее... Вы все знаете, а я ничего...

Это был его конек: он всегда был вместе с публикой и старался ничего на будущее не знать, чтобы избежать умозрительности.

И тут было о чем поспорить, потому что он ни при каких обстоятельствах не мог оказаться на моем месте, так как ему никогда не пришло бы в голову ставить пьесу Блока. Несмотря на юбилей.

Однако Р. удержался от спора и тут.

– Я попробую, Георгий Александрович, - благоразумно сказал он.

И попробовал...

Выходило хуже, потому что искусственное "торможение" вносило разлад в его внутреннюю жизнь и создавало впечатление излишнего груза на телеге. Но Гоге понравилось, что его предложение безоговорочно принято, и он сказал:

– Вот видите!.. Совсем другое дело!..

И засопел.

И закурил.

Так обнаружилась опасность строительства "совсем другого дела" на костях уже построенного, но Р. решил сегодня стерпеть все, а в остальные дни взять реванш.

Это была ошибка, но она казалась выходом из положения...

И как только Р. уступил лидерство, взволнованные "единомышленники" один за другим стали его "сдавать", на всякую Гогину подсказку отвечая восклицаниями вроде: "Да, да, конечно, Г. А., именно так я и думал!" (артист А.), "Ах, вот оно что-о!.. Тогда - понятно!.." (артистка Б.); или "Я понимаю вас, Г. А.!" (артист В.) и так далее. При этом часть исполнителей случайно забывала достигнутые ранее с Р. договоренности...

– По-моему, получается!
– бодро сказал Гога растерянному Р., уходя на перерыв, но после перерыва сильно заскучал, так как действие в Замке графа Арчимбаута, с его бытовыми заботами и понятными интригами, закончилось и начались большие, наполненные символами и загадками диалоги Бертрана и Гаэтана.

Собравшись изо всех сил и дослушав второй акт до конца, Гога сказал Рецептеру и Заблудовскому:

– Вы хорошо читаете стихи, но все это очень длинно и скучно!.. По-моему, нужно оставить только два мэста: когда Бертран говорит о своем прошлом и узнавание... этого...

– Странника, - подсказал Изиль.

– Да! А все остальное - выбросить, выбросить бэс-пощадно!.. Поверьте мне, Володя, будет гораздо лучше!..

"Ну вот, - молча кричал Р.
– он хочет обнажить сюжет и этим ограничиться! Голый сюжет, понятный любому ежу!.. Он хочет "прийти, увидеть, победить"! В своей обычной манере!.. Но с налету эту пьесу не взять! Не тот случай! Что же делать?.. Терпеть?.. Да, терпеть! Может быть, он еще покуражится, а потом... Нет, так нельзя! Или он все-таки сам сообразит, или я в конце концов скажу, что мы не имеем права так относиться к Блоку... Или бережно, или никак!.."

Со дня первого прогона Дина Шварц принимала блоковский спектакль близко к сердцу и, полная сочувствия к Р., сообщила ему о репликах, которыми она обменялась с Гогой после этой репетиции.

Дина сказала Гоге:

– Вот так Станиславский пришел на репетицию "Розы и Креста" во МХАТе и погубил постановку!..

Гога ответил Дине:

– Ей-богу, я его понимаю!..

Появляясь на репетициях, - а он приходил на "Розу и Крест" не менее пяти раз, - Гога мастерски вел борьбу за сокращения, и Р. изнемогал в этой борьбе. Потому что, следя за общим ходом действия как режиссер, он неизбежно ослаблял внимание к любимой роли, а, ослабив главную роль, начинал мешать созидательному движению.

По мнению некоторых выходило, что уж если сам Гога - в зале, то от Р. требуется только ударный актерский труд, не более. Однако неполная совместимость Блока и Товстоногова (смотрите, какое аккуратное выражение применил автор!) не давала всех оснований для такого решения.

А тут еще характерность, о которой ему твердил Мастер!..

Какая характерность, если в этот момент речь идет о сокращениях важнейших сцен не освоившего характерность героя?!

Каждая репетиция становилась эпохой тотальной войны, состоящей из мелких стычек, переговоров, измен, пленений, аннексий и контрибуций; создавались враждебные союзы, случались перебежчики, засылались парламентеры, маркитантки, появлялись свидетели, шли трибуналы и пересуды...

Дина сказала Гоге:

– Признайтесь, Георгий Александрович, ведь вы увлеклись пьесой?

Гога ответил Дине:

– Меня увлекла театральная сторона. А пьесу я не понимаю. В ней есть что-то тайное, завораживающее меня, но... Не понимаю...

Он был обезоруживающе, трогательно откровенен.

Пытаясь перехитрить Мэтра и отстоять сцены Бертрана и Гаэтана, Р. использовал "домашнюю заготовку" и сказал, что хочет перенести антракт, то есть устроить его в "неположенном" месте.