Это было у моря

========== III ==========

Длинный день. Проклятуще длинный день. Казалось, он тянулся до тошноты бесконечно. Наползла тягучая, влажная жара. Рубашка липла к вспотевшему телу и весила, казалось, полтонны. Не говоря уже о пиджаке и брюках. Костюм был его проклятьем и, как любая неудобная одежда, был чужеродным и нелепым, да и сидел дурно, сковывая движения. Идиотский порядок — правила для кретинов, чтобы не быть — казаться. Все вечно хотят казаться. Джофф хочет казаться умным и всесильным — этакий демиург. А сам, по сути, — жесток и слаб. Всегда ли слабость сопутствует жестокости? Видимо, нет. Пес неосознанно почесал спаленную бровь.

Мысли о брате были с ним постоянно — как и его отражение. Достаточно в зеркало глянуть. Наверное, поэтому Пес не выносил зеркал — они вечно говорили ему правду и вечно лгали.

Вон, Пташка тоже хочет казаться. Или, напротив, хочет исчезнуть: стать незаметной; вжимается попой в стул за ужином, словно ей это поможет. Ее рыжие осенние волосы пламенеют, как пожар — отовсюду видно. Всем видно, кто хочет ее заметить. А значит, Джоффу. И ему самому. В те моменты, когда должность заставляла его бдить, Пес старался глядеть куда угодно, но только не на нее.

Другим не было дела до того, куда Пес смотрит и куда не смотрит. Как и любая прислуга, он был чем-то вроде вещи. Очень опасной, с которой надо уметь обращаться, но все же вещи. Его хозяева думали, что они умеют. На самом деле Сандор, он же Пес, сам не умел с собой обращаться.

Сегодняшний день тому типичный пример. Жара, похмелье и этот нелепый костюм, забери его Неведомый. Для его работы важна реакция, движение. А как тут двигаться молниеносно, если проклятущая рубашка жмет в подмышках, брюки все время врезаются в задницу, а мест для ношения оружия нет и в помине — такого это адское орудие пыток не предусматривает? Приходилось носить с костюмом еще и портупею: «Нате, смотрите, я адский Пес, телохранитель-нянька!» Хозяйка настаивала, чтобы во всех выездах с Джоффри Пес надевал костюм. Пес в душе полагал, что даже в платье выглядел бы менее нелепо. Но правила есть правила. В конце концов ему платили, и немало, за то, чтобы он делал то, что надо в любой ситуации. Хотя бы и с похмелья, и в жару.

Вчера вечером Пес здорово перебрал, по большей части же голова болела от того, что местное кислое молодое винцо, купленное на розлив, неожиданно кончилось в самый разгар вечера, и пришлось догоняться элем, припасенным про запас. К тому моменту, когда вино решило иссякнуть, Пес еще не успел впасть в то состояние мрачного, но спокойного отупения-медитации, что давало ему возможность рухнуть в постель с пустой от мыслей головой. Оплетенная соломкой бутыль вводила в заблуждение своей тяжестью, — она всегда казалась полной. Сосуд, похоже, весил больше, чем его содержимое. Однако в тот самый момент, когда благодать начала сходить на усталую Песью голову, из предательской бутылки вместо вина вдруг закапал мутный осадок, а потом и вовсе ничего. Пес со злости хватил чертову хреновину о подоконник, о чем тут же пожалел. Тару полагалось сдавать взамен новой, наполненной. Порой даже, не имея готовых, старик в местной винной лавке наливал ему новую порцию в ту же емкость. Вдобавок, теперь придется собирать осколки. Горничная редко заглядывала в берлогу Пса на ее же, надо полагать, счастье. Грязь на полу Пса волновала мало, но вот стекла могли стать помехой в передвижении по комнате — еще не хватало пропороть ногу.

Хотя, ходить в этом закутке, в общем-то, было негде. Койка у стены, на которой боязливая горничная меняла-таки раз в неделю белье, морщась от винных и прочих пятен на простынях. В шаге, под окном - маленький стол и стул.

Выпивку он покупал в винной лавке, что была недалеко от усадьбы. По вторникам у Пса был выходной: Джоффри сидел дома, а сам он бродил по округе, закупался алкогольной заправкой и навещал всякие другие места. Вино было кислое, едкое, как уксус, — и отлично! — а самое главное, быстро, опустошало голову, унося в небытие дневные впечатления и разговоры.

У Пса была хорошо развита зрительная память, и вечерами она играла с ним злые шутки, подсовывая его усталому, воспаленному воздержанием и неумеренным никотином мозгу мерзкие картинки, вроде лица Джоффа на концерте, когда тот привычно кривит рот в ухмылке после песни.

Боги, что это были за песни! Хотелось запихать голову в ведро с водой. Седьмое пекло, хоть бы в песок с окурками, лишь бы не слышать это приторное мяуканье про любовь! Пес поймал себя на мысли, что странным образом Джофф говорит — или старается говорить — басом, а поет почти как девчонка. Впрочем, когда Джоффри злится, его ломающийся юношеский басок переходит на истерический фальцет. Это было смешно, в особенности в сочетании с красными пятнам, которыми мальчишка покрывался в гневе. Почти как его мать в коротких порывах страсти.

Хозяйка… Пес никогда не звал ее по имени. В их альковных встречах не звал вообще никак, а при людях обращался исключительно «хозяйка». Она, впрочем, звать ее по имени не просила, держала на строгом расстоянии, — и расстояние это увеличивалось до размеров бездны в их интимные встречи. Во время них Пес особенно отчетливо ощущал свое положение, — и отдавал себе отчет, что имеют-то как раз его. Но было ли резонно отказываться? Хозяйка — не проститутка с задворок местной дискотеки, что за копейки сделает минет, а за более приличную сумму даст себя отыметь у грязной стены — экспресс-служба по вторникам — нет, эта железная леди знает себе цену. И знает цену другим.

Оба они понимали, в какую игру играют, но Пес дошел до правильных выводов отнюдь не сразу. Какой-нибудь пластиковый заменитель-вибратор вышел бы для нее дешевле и безопаснее. Но не было бы запретного плода, не было бы интриги, и не было бы вечного торжества хозяина над слугой — тонких, изысканных радостей садо-мазо: отдаваясь — забираешь, унижаясь — владеешь. Поначалу Пес было подумал, что его приблизили, как бывало у других: официальным фаворитом, постоянным вариантом. Постоянным он, конечно, был, но совершенно не вариантом. Роберт был никчемным мужем, но имелось также несколько любовников в столице: все скрыты друг от друга, но не настолько, чтобы не догадываться, что попали в милость, которая отнюдь не эксклюзивна. А он во всей этой истории был лишь цепным псом, которого звали небрежным посвистом в минуты пустоты, и так же небрежно пинали ногой за ненадобностью, зная: никуда он не денется, ляжет в углу и будет ждать, подвывая на луну.

Луной была не хозяйка. Луной была та, другая. Даже еще не женщина. Чистая, грустная девочка с недетским взглядом прозрачных, как вода в осеннем пруду, глаз. Пес, как мог, гнал ее из своей головы.

Собственно, девочек вокруг было немало. Джоффри никогда не водил одних и тех же поклонниц к себе дважды. То ли забавы были слишком нетипичными, то ли Джоффри утомляло однообразие: этого никто не ведал. Девочки, тщательно отбираемые на концертах, или, на худой конец из тех, что почти всегда толпились до темноты возле наглухо запертой калитки в трехметровом заборе, приходили и уходили, некоторые даже уползали после веселых развлечений Джоффри и его золотых мальчиков. Иногда Пес вынужден был смотреть, наблюдать со стороны с плохо скрытым отвращением и недоумением на тему: что за мания влечет этих удачливых недорослей так неумно издеваться над красивыми, к тому же по уши влюбленными в своего кумира барышнями? Даже со своими пьяненькими проститутками Пес обращался куда менее жестоко. Он платил им — они принимали его. Жестокость была тут не при чем, — просто такая жизнь, плоская и банальная в своей обыденности. Если бы ему дали приказ, вероятно, он смог бы убить любую из них — без эмоций, не думая.

А в развлечениях Джоффри не было ни жизни, ни логики. Казалось, красивое женское тело его не манило, как манило оно самого Пса. Или все же манило, но мальчишка уже был испорчен до такой степени, что и проявить-то свое вожделение толком не мог — все уходило в какую-то мелочную злобу и никуда не ведущую жестокость.

В глубине своей оборванной, опаленной души Пес жалел мальчишку: что могло из него получиться путного, при таких-то родителях? Отец по большей части не обращал на парня ровно никакого внимания, а если обращал — то чтобы дать ему оплеуху: словесную ли или материальную, что уже не имело значения. Отца Джоффри боялся чуть больше, чем матери, — как вожака стаи, от которого, в общем-то, зависит его благосостояние, до какой-то степени. В последнее время мальчишка стал задирать нос, краем уха прислушиваясь к разговорам матери с продюсерами, — даже будучи не бог весть какого ума, нетрудно было понять, что денег он, как удачное вложение, приносит немало. Но отца здесь не было — оттого-то Джоффри так и разбирало. В присутствии родителя он сдерживал все свои садистские наклонности: в меру возможностей, разумеется.

Пес почти жалел, что хозяина не было. Отчасти из-за Джоффри: тот был вне контроля матери, которая, как все матери, была слепа к любым огрехам сына и половину из того, что он, плохо скрывая и почти не таясь, творил у нее за спиной, просто не замечала. А на другую половину его делишек не реагировала.

Поступки Джоффри чем дальше, тем больше вызывали опасения, и Пес угрюмо размышлял, не поставит ли вскоре мальчишка его в такую ситуацию, когда придется выбирать между здравым смыслом и защитой самого Джоффри. Не мог же он защищать Джоффри от него же самого.