Это было в Ленинграде. У нас уже утро
Шрифт:
— И потом вот ещё… Это уж я вам прямо по-солдатски скажу… Тут некоторые говорят: пограничная это земля. Всякое может случиться.
Доронин резко повернулся к Ныркову.
— Вот что, — твёрдо сказал он. — Это ты выбрось из головы. Сахалин наш, понял? Мы его открыли, мы его кровью своей полили.
— Я-то ничего, — оправдывающимся тоном сказал Нырков, — я человек военный, в случае чего, всегда место найду. А женщины… сами знаете…
— Ты за свой Брянск ведь не боишься? — спросил Доронин.
— Скажете тоже… — усмехнулся Нырков.
— Так же не бойся
— Ясно, — кивнул головой Нырков. — А насчёт письма как же?
— Тут дело другое, — помолчав, сказал Доронин, — Живёшь-то ты как?
— Плохо пока, — вздохнул Нырков, — впятером в японской хибаре.
— Скажи, Нырков, как ты думаешь: сумеем мы построить здесь дома? Ну, не такие, скажем, как в Брянске, а на первый случай хорошие русские избы, чистые, просторные, тёплые, а?
— Что ж, — негромко отозвался Нырков, — должны суметь…
— Ты мне скажи, — загораясь и повышая голос, продолжал Доронин, — веришь ты в это? Как солдат солдату скажи! Сумеем мы взять лес?
— Нелёгкое дело, — тихо сказал Нырков.
— Ты коммунист, Нырков?
— В сорок четвёртом вступил.
— Где вступал?
— Под Тукумсом, если знаете. Перед боем вступил.
— Так веришь ли ты, коммунист Нырков, что мы наладим здесь советскую жизнь не хуже, чем в твоей Брянской области?
Нырков молча смотрел прямо перед собой, точно там, за стеной леса, виделись ему и родной Брянск, и далёкие просторы полей, и лицо жены, тоскующей в разлуке с мужем… Потом он перевёл взгляд на Доронина и твёрдо сказал:
— Верю!
— Тогда посылай письмо! — весело крикнул Доронин. Сейчас он испытывал почти нежность к этому парню.
Доронин немало поработал за день. Но усталость он почувствовал только к вечеру. Кроме того, у него стали мёрзнуть ноги. Чтобы согреться, он присел к костру.
— Сами-то откуда будете? — спросил его один из рабочих.
— Ленинградский.
— Тоже, наверное, на этой земле нелегко, — сочувственно сказал рабочий.
— Сегодня нелегко, завтра легче будет, — ответил Доронин. — Мы с вами вроде пионеров.
— Вроде детей, значит? — усмехнулся кто-то.
— Нет, товарищи, — сказал Доронин, — это слово имеет и другое значение. Пионеры — это люди, которые приходят первыми, принимают на себя главные трудности, чтобы тем, кто придёт вслед за ними, лучше и легче жилось. Пионерами были те русские люди, что открыли этот остров. А мы с вами являемся пионерами советской жизни на нём.
— Скажите, товарищ директор, — звонким голосом спросил кто-то из темноты, — как на этой земле японцы оказались?
«Вот сейчас, именно сейчас и нужно поговорить с людьми об этой земле», — подумал Доронин и тут же вспомнил о брошюре, которую дал ему Алексеев, Он достал из кармана брошюру и поднял её над огнём.
— А это я вам сейчас скажу, — ответил он. — У этой книжки очень странное название — «Нужен ли нам Сахалин?». Она была издана в тысяча девятьсот пятом году, перед заключением мирного Портсмутского договора с
японцами.Доронин сделал паузу и с удовлетворением заметил, что люди смотрят на него с насторожённым любопытством.
— О чём же пишет автор этой книжки? Он ругает царское правительство за то, что оно разбазаривает русские земли. Вот, слушайте: «Мы не один раз уже были наказаны за слабое знакомство с нашими окраинами. Вспомним Аляску, о богатствах которой мы и не подозревали. В настоящее время вопрос неизмеримо важнее, потому что речь идёт о Сахалине, который тесно примыкает к нашим владениям на материке, составляет естественную границу на востоке, и потеря его грозит нам потерей всего Приамурья…»
Люди, сидевшие вокруг костра, слушали Доронина со всё возраставшим вниманием.
— Автор этой книжки доказывает, — продолжал Доронин, — что сахалинский уголь мог бы избавить Россию от необходимости закупать плохое и дорогое топливо в Шанхае. Он пишет о сахалинских ископаемых, которые могли бы стать базой мощной металлургической промышленности на нашем Дальнем Востоке. Он пишет о рыбе, которой Сахалин может снабжать материк…
Доронин сложил брошюру и сунул её в карман.
— Но царское правительство всё-таки отдало Южный Сахалин японцам, не смогло удержать его после поражения в русско-японской войне. Теперь он снова наш.
Наступило молчание. Взошла луна, но свет её почти не проникал в лес сквозь густую листву. Издалека донёсся тоскливый крик болотной цапли. Где-то очень далеко вспыхивали не то прожектора, не то зарницы, и на фоне мгновенно освещавшегося неба отчётливо вырисовывались контуры хвойных деревьев.
Доронину показалось, что он сидит у фронтового костра, в родной боевой обстановке, среди близких, хорошо знакомых людей. И от этого на душе его стало радостно и тепло.
Стали укладываться спать. Доронин улёгся рядом с Нырковым, возле самого костра, на мелко нарубленных еловых ветках, с головой укрывшись брезентовым полотнищем.
Конечно, он мог с вечера вернуться на комбинат. Но ему хотзлось провести ночь вместе с людьми. По своему фронтовому опыту он знал, что ночь, проведённая под одним брезентом, сблизит его с людьми гораздо больше, чем добрый десяток обстоятельных служебных разговоров.
Стало совсем тихо. Почти не потрескивали догорающие костры. Замерли птицы…
И вдруг небо заволокла огромная лохматая туча. Луна погасла. Налетел ветер. Деревья разом зашумели и качнулись в одну сторону. В ту же секунду хлынул дождь. Люди под брезентовым полотнищем прижались друг к другу.
Через несколько минут ливень прошёл. Снова показалась луна.
Доронин высунулся из-под брезента. Где-то в чёрном небе ещё вспыхивала молния, и тогда весь лес точно сдвигался с места. При свете луны на лопухах, папоротниках, листьях чуть поблёскивали тысячи мелких капель. Воздух казался сладким, и дышать было очень легко.
Снова укрывшись с головой брезентом, Доронин повернулся на бок и сейчас же уснул.
Когда он проснулся, люди ещё спали. Несколько звёзд ещё мерцало в светлеющем предутреннем небе.