Это могли быть мы

Адам стиснул зубы. Он немного завидовал отцу, от которого толку было, как от штопаного презерватива, – не только сумел наконец дописать книгу, но и опубликовал ее, получив неплохие деньги, а теперь за права на нее разгорелась настоящая война. А Адам тем временем никак не мог найти звукозаписывающую компанию, которая взяла бы его группу.

– А в чем проблема с книгой?

– Есть один продюсер, который хочет снять по ней фильм. Из Лос-Анджелеса. Конечно, чаще всего подобные проекты заканчиваются ничем, но все равно – это неплохо…

Он умолк.

– А какое отношение это имеет к ней, папа?

– Ну, просто так получилось. Похоже, она замужем за этим продюсером. Твоя мать – его жена.

– Что? Ты не знал этого, когда подписывал контракт?

– Ну… нет. Конечно, я поискал информацию о нем в сети. Но там не… в общем, я не знал.

Теперь пауза на несколько секунд повисла уже со стороны Адама. Его мир пошатнулся, и наружу грозила вырваться вся злость, лишь легкой тени которой было достаточно, чтобы спалить его изнутри.

– Все равно не понимаю, в чем проблема.

– Возможно, нам придется с ней увидеться, Адам. Он приезжает, чтобы встретиться со мной. Полагаю, она приедет с ним. Она хочет об этом поговорить.

Адам повесил трубку. Просто прекратил звонок, без прощания, без объяснения, и с некоторым удовлетворением представил себе, как отец смотрит на телефон, пытаясь понять, не сломался ли он. Потом – знакомое чувство вины. Зачем вымещать злость на том из родителей, кто остался с ним? Адам откинулся на незаправленную кровать и задумался о том, что увидит мать, вернувшуюся в его жизнь пятнадцать лет спустя. Двадцатидвухлетнего сына, снимающего дом вместе с еще тремя людьми, двое из которых – члены его группы, еле сводящей концы с концами. Душ, обрастающий все новыми видами плесени, явно недостаточное количество полотенец на всех и бесконечную вереницу девчонок, крадущихся на цыпочках по грязному коридору, чтобы раствориться в рассвете. Живущего за счет отца, которого он терпеть не может, но в то же время любит какой-то печальной любовью.

Ему не нравилось предаваться подобным мыслям, поэтому он резко вскочил с кровати. Нужно выйти. Нечего сидеть на кухне, намазывая масло на тосты вместе с Барри и слушая его веселый треп о различиях между конкурирующими марками растительных спредов. Снаружи раскинулось бледное небо, тоскливое и пустое. Ветер гонял мусор по неухоженному садику перед домом. Совсем непохоже на Лос-Анджелес, где все эти годы жила его мать. Замужем за кинопродюсером. Наверное, она богатая. Гламурная. Адам стукнулся лбом в запотевшее оконное стекло, чтобы легкая боль отвлекла его от мыслей о матери – о дне, когда она ушла, и о том, что было после, – и спустился вниз, затолкав телефон в карман худи и сунув кошелек в другой. Его рука на секунду задержалась над россыпью масок на столе в прихожей, но теперь это уже никого не волновало. Даже его самого, несмотря на то, что он из-за этого потерял. Несмотря на то, что он знал. Он пронесся мимо кухни, прежде чем Барри успел вымолвить хоть слово, поднося тост ко рту. На улицу, навстречу дню, не холодному и не жаркому. Топая по грязному тротуару, он думал только о Делии. О том, как это примет она. Что это будет означать для нее. Для них обоих.

Кейт, 2003 год

Кейт едва не опьянела от счастья побыть одной. Когда-то она принимала это как должное. Просто оказаться женщиной в кафе, самой по себе. И снова началось – в последнее время в ее голове крутился фильм, словно она видела на экране саму себя. «Женщина набрала больше десяти кило. Сапоги застегиваются только наполовину. На голове отросли темные корни, а на лице появились новые страдальческие морщины».

Но она хотя бы смогла выйти из дома и, слава богу, вокруг было тихо. Не нужно было никого утирать, нянчить или утешать. Всего на час, и это было здорово – хотя бы на минутку получить возможность поднести к губам чашку кофе и ощутить вкус пенки, не слыша жалоб Адама, тянущего ее за руку, и не напрягая слух, не заплачет ли Кирсти. Трудно заниматься чем-то еще, если твой ребенок может умереть в любой момент, и уже одни усилия, необходимые чтобы сохранить дочке жизнь, изнашивали Кейт, словно старые часы. Ей казалось, что она неплохо справлялась после рождения Адама – да, у него случались истерики и он не рано научился говорить, но ее фигура вернулась к прежнему виду, словно упругий теннисный мячик, и она не реагировала на его плач, как и полагается, пока ребенок не прекращал плакать. Но в этот раз… Этот раз ее сломал.

Полуприкрыв глаза, она погрузилась в атмосферу кафе, звон чашек и шипение пара. В заведении было полно молодежи. Они сидели на стульях, развалившись и слушая музыку в наушниках. Разве она сама не была когда-то молода? Ей всего тридцать один. Она поправила легинсы и футболку. Типичная мамочка из Бишопсдина – вот на кого она стала похожа. Оставалось только купить «рендж-ровер».

Сейчас жизнь казалась трудной. Эндрю каждый вечер приезжал с работы и плюхался на диван, ожидая ужина и сочувствия, потому что каждый день ему нужно было оставлять провонявший дом и ехать туда, где люди не кусаются, а если им что-то нужно, то они не бьются на полу в истерике, и после них на рукаве кардигана не остаются пятна дерьма. «Будь добрее, Кейт». Находить в себе силы изображать Добрую Кейт становилось все труднее. Да, ему приходилось нелегко – тратить кучу времени на дорогу и работать допоздна на ужасного начальника, а потом спешить домой, чтобы помочь ей с купанием и укладыванием детей, но ей-то было еще труднее целыми днями торчать дома. Подход Эндрю к их новой жизни был прост – продолжать жить как ни в чем не бывало. В те ужасные дни после родов на нем держалось все. Он мыл ей голову, пока она не могла двигаться. Готовил ужасную еду, вечно пересоленную или подгоревшую. Приглашал друзей и родных, хотя Кейт не хотела никого видеть и не хотела, чтобы кто-нибудь видел их. Эндрю отказывался сдаваться. У них же родился ребенок, разве нет? Они должны были кормить и одевать дочку и любить ее вопреки всему, и он должен был продолжать работать, потому что Адама тоже нужно было содержать. Она не могла понять его хода мыслей – с ними приключилась невероятная несправедливость. Должен же был найтись способ что-то с этим сделать, разве не так? Но такого способа не было.

Кейт глотала сладкий кофе, состоявший в основном из пены. В меню был богатый выбор. Какое-то латте. Разве это итальянское слово не означает просто «молоко»? К стыду своему, она не знала. К кассе подошла девушка. Джинсы на ней были с очень низкой посадкой, почти по моде семидесятых, и когда она наклонилась над прилавком, чтобы расплатиться, Кейт увидела, как над джинсами показались трусики. Была видна вся резинка. Кейт вспомнила о собственном нижнем белье – длинном и эластичном, от середины бедра до все еще деформированного пупка. Уже больше года она не смотрела на себя голую, а когда принимала душ, втирала мыло в глубокие красные рубцы на коже. Пришлось открывать для себя целый новый мир нижнего белья. Раньше, даже после рождения Адама, это были кружева, атлас, поддерживающие лифчики, французские дизайнеры. Все в таком роде. Теперь все было бежевых тонов, эластичное, правильное с точки зрения медицины, с плотными чашечками. Ей казалось, что она носит чужое тело вместо костюма. Даже волосы изменились, став тонкими и клочковатыми. Теперь у нее не было ни денег, ни времени на парикмахеров, потому что она не смогла вернуться на работу. Мимо своей прежней парикмахерской на центральной улице она теперь проходила, низко наклонив голову и торопясь побыстрее прокатить коляску, а Адам тащился сзади.

Девушка у прилавка обернулась, словно почувствовав взгляд Кейт. Ее волосы ниспадали светлыми волнами, как когда-то у самой Кейт, а футболка туго обтягивала полную грудь. Кейт отвела взгляд. Она решила, что провела вне дома уже достаточно времени. Пусть иногда ей и казалось, что стены начинают давить на нее, еще труднее было находиться среди людей в этом новом теле-костюме с подсохшими пятнами рвоты.

Дождь заморосил, едва она вышла из кафе, неловко расплатившись и так же неловко поболтав с официанткой, убиравшей стол. Кейт уже и забыла, как разговаривать со взрослыми. Она подняла воротник старого дождевика и пошла к дому. Сама того не осознавая, она еле плелась. Пора было возвращаться. Эндрю уже достаточно долго просидел с детьми в одиночку, а больше попросить было некого. Они уже обращались ко всем зарегистрированным няням в Бишопсдине, да и ко многим незарегистрированным тоже. К ним был прикреплен соцработник – нервная, вечно простуженная женщина по имени Амариллис, но пока главная помощь от нее заключалась в объяснении, что они имеют право подать заявление на бесплатную выдачу подгузников.

Входная дверь оставалась такой же, как и при покупке дома – василькового цвета с надежно привинченным номером 24. Вот только все, что было за этой дверью, изменилось. Кейт стояла перед дверью, сунув руки в карманы старого дождевика, и дрожала под не по сезону холодным дождем. Пришлось заставить себя повернуть ключ в замке, и тут же на нее обрушился звук. Вой был настолько слаженный, что казался почти прекрасным. Рука на дверной ручке дрогнула, но Кейт с усилием закрыла дверь за собой и прошла в гостиную.

Вой среднего тона, разумеется, издавал Адам. Капризный младенец превратился в угрюмого злого трехлетку, вечно ревевшего из-за ушибленной коленки или потерявшейся игрушки. Он ревновал всякий раз, когда кто-нибудь из родителей брал на руки Кирсти: она часто начинала задыхаться или ее приходилось спешно везти в больницу, где Кейт могла пропадать целыми днями. Она понимала причины такого поведения сына, но от этого было не легче.

Высоким тоном плакала Кирсти, ее годовалая дочь. К этому звуку Кейт уже почти привыкла, словно оглохла в этом диапазоне. Кирсти все еще почти не отличалась от других детей, укутанных в пеленки и одетых в вязаные шапочки, но, присмотревшись, можно было заметить странность в ее лице. Кейт замечала это всякий раз, когда люди наклонялись в надежде восхититься милой малышкой в коляске, потом, чуть нахмурившись, смотрели на Кейт и изображали улыбку: «Ну разве она не красавица?» Кейт неизменно слышала, как они запинались на местоимении.

Басовые ноты в этой симфонии воплей принадлежали Эндрю. Сидя на полу с дочкой на руках и Адамом, вцепившимся в спину, он явно был уже на грани срыва. Пытаясь осознать, что тут происходит, Кейт вдруг заметила, что личико Кирсти посинело, а потом плач резко прекратился, и ее тельце задергалось в конвульсиях, словно вот-вот переломится пополам. Кейт преодолела разделявшее их расстояние, сама того не заметив.

– Переверни ее лицом вниз! Вниз, Эндрю!

Раздумывать было некогда. Она сунула пальцы в рот девочке, чтобы не дать ей проглотить собственный язык, перекинула дочку через руку настолько близко к спасительному положению, насколько это было возможно, и принялась считать секунды. Малышка могла продержаться без воздуха одну, две, три секунды. «Господи! Ну же! Дыши! Дыши!» – мысленно кричала она от страха за маленькую жизнь в ее руках.