Это могли быть мы

Странно, с какой легкостью ей нашлось место в их жизни. До того дня рождения, изменившего все, Кейт могла бы назвать Оливию в лучшем случае коллегой. Они время от времени вместе обедали, переглядывались на совещаниях, когда кто-нибудь из мужчин-продюсеров позволял себе неловкие сексистские высказывания, но никогда не были близкими подругами. Каким-то образом присутствие Оливии, которая первой оказалась рядом с Кейт, когда она упала, связало их вместе.

С рождения Кирсти прошло два года, и страна вела войну, но Кейт, когда-то так стремившаяся стать репортером и впитывавшая в себя любые новости, никак не могла уследить за событиями, протестами и гробами, прибывающими под государственными флагами. Она не вернулась на работу, потому что не удавалось найти человека, готового приглядеть за Кирсти. Даже когда она отваживалась выйти на улицу, Адам опрокидывал стойки в магазинах и закатывал истерики, если она не покупала ему какого-нибудь покемона, а Кирсти в коляске привлекала сочувственные взгляды, и казалось, что весь мир от нее отгораживается. В такие моменты было труднее всего видеть, как другие люди хмурятся при виде твоего ребенка. Ее душило желание защитить дочь, чувство стыда, ярость от осознания несправедливости всего происходящего. Кирсти-то в чем виновата?

Кейт и Эндрю были внизу. Он бездумно сидел перед телевизором и смотрел новости, она на кухне помешивала рагу, которое приготовила Оливия. У Оливии в тот день был выходной, поэтому она задержалась допоздна. Кейт даже не помнила, говорили ли они об этом. Просто такое казалось нормальным. Оливия бесшумно спустилась по лестнице, уложив Адама спать, и Кейт, услышав тихое покашливание, едва не буркнула раздраженно: «Да говори уже». Но это было бы несправедливо – Оливия была к ним так добра. Нужно было где-то найти Милую Кейт, Благодарную Кейт.

– Прошу прощения, – сказала Оливия. – На следующей неделе я приходить не смогу.

До нее не сразу дошло. А когда дошло, Кейт случайно плеснула на руку горячим соусом.

– Черт! Что ты сказала?

– Следующая неделя… Понимаешь, я давным-давно это запланировала.

На мгновение Кейт вскипела, словно Оливия была платной нянечкой.

– А что же нам делать?

На Оливию было жалко смотреть.

– Прости… Просто… приезжает моя дочь.

Кейт все слышала. Как он долго справляет нужду в туалете, как шумно полощет рот, как громко сморкается. Казалось, Эндрю всегда старался исторгнуть из себя все лишнее, прежде чем лечь спать. Она подождала, пока он проверит детей, задержавшись в дверях дольше необходимого и глядя, как они спят. Ее раздражала сентиментальная привязанность мужа к детям, и она начинала ненавидеть саму себя, отчего злилась еще больше. Что с ней не так? Ее муж умел любить детей, даже если они были невыносимы, а у нее этого не получалось. Она старалась изо всех сил: целовала их потные головки, обнимала, когда их крошечные тела сковывала ярость, но ее душа не рождала чувств, как грудь иногда не дает молока. Она продолжала считать минуты до момента, когда можно будет уйти в другую комнату и закрыть за собой дверь.

Закончив, наконец, любоваться, Эндрю шлепал босыми ногами в спальню, оставляя дверь нараспашку, как будто они не услышали бы рева Кирсти, даже находясь в бетонном бункере. Она отложила книгу. Ее руки были маслянистыми от крема.

– Что будем делать? – спросила она.

Он понял, что она имеет в виду. Ни о чем другом они сейчас и думать не могли.

– Я и забыл, что у нее есть дочь. Наверное, просто принимал это как данность. На нее всегда можно было положиться.

– Хм…

И с чего Кейт так разозлилась? Оливия уж точно не обязана им помогать. Она и так сделала слишком много – больше, чем бабушки и дедушки, вместе взятые. Родители Кейт слишком пугались припадков Кирсти, чтобы от них был хоть какой-то толк, а родители Эндрю просто притворялись, что все в порядке, и покупали одежду и игрушки, которые подошли бы обычному двухлетнему ребенку, но никак не подходили тому ребенку, который существовал на самом деле.

Эндрю тяжело опустился на край кровати.

– Я не могу больше брать отгулы. Это по его глазам видно. Я и так хожу по тонкому льду.

«Он» – это Мартин, человек, которого Кейт никогда не встречала, но от которого ее жизнь зависела сильнее, чем казалось возможным.

Кейт представила себе катастрофическую неделю в одиночестве. С семи утра до девяти вечера. С детьми на руках без посторонней помощи.

– Может, Оливия сможет привести ее к нам?

– Дочку? Как ее зовут?

– Она зовет девочку Делией. Думаю, это от Корделии. Никогда не понимала, зачем люди называют детей в честь персонажей, погибших ужасной смертью.

Откуда эта последняя фраза? Прежняя Кейт, Милая Кейт, ни за что бы такого не сказала. Во всяком случае, вслух.

– Делия. Милое имя.

Она практически видела, как в его голове формируется мысль: «Если у нас будет еще… Когда у нас будет еще…» Кейт охватила паника. Что угодно, лишь бы он этого не произнес.

– Я их приглашу.

– А она никогда не говорила, почему девочка живет не с ней?

Эндрю лег в кровать и потянулся за своей книгой. Кейт читала или, вернее, делала вид, что читала «Загадочное ночное убийство собаки» (с таким ребенком она, наверное, смогла бы справиться, и у нее перехватило дыхание от чувства вины и ревности при этой мысли), а ее муж уже больше года пытался одолеть «Шантарам».

– Не хотела совать нос в чужие дела.

Да и, на самом деле, прежде ее это почти не волновало. А если уж совсем честно, то она была слишком поглощена собственными несчастьями. Вот так обычно и бывает, когда впускаешь кого-то в свою жизнь. Ты начинаешь беспокоиться за них, интересоваться их жизнью.

Эндрю снова высморкался.

– Странно – мать бросила ребенка.

– Только платок не оставляй.

– Извини. – Он скомкал бумажный платок. – Я хочу сказать, это непросто – уж мы-то знаем лучше многих. Но разве она по ней не скучает? Я бы без наших чувствовал себя как без рук.

Она отлежала себе руку, и та казалась онемевшей и чужой, словно ее можно попросту бросить и уйти. Кейт перевернула страницу этой чужой рукой.

– Не знаю, могу ли сказать то же самое.

– Да? – удивился Эндрю. – Ну, я знаю, что ты… что это тяжело.

Между ними повисла свинцовая тишина недосказанности. Могла ли она попытаться объяснить, с каким трудом ей дается любовь к собственным детям? С Адамом получалось это скрывать, потому что он был сложным ребенком, и она еще только привыкала к материнству, но теперь все было вдвое сложнее. Двое детей – две возможности ощутить прилив любви.

– Это не просто тяжело. Это… – слова были готовы сорваться с губ, но она сдержалась.

Эндрю этого не мог понять. Он любил детей даже в самые сложные дни.

– Ей так больно, что мне становится не по себе. И то, как на нее смотрят люди. Что они говорят.

– Понимаю, – он положил ладонь на ее голое бедро.

Он все еще был привлекателен, не облысел и не растолстел, как многие мужчины в его возрасте. Она могла бы прижаться к нему, вдохнуть запах его кожи. Попросить его помочь, объяснить самые темные мысли, терзавшие ее. Стать другим человеком.

Но нет. Это было не в ее силах.

– Слишком долго не читай, – сказала она и повернулась набок, чтобы уснуть.

Оливия, с ее хипповской прической и бледной улыбкой, постоянно сидевшая на таблетках, поддерживающих иммунитет, не отличалась упорством. Она уступала Кейт во всех вопросах – о политике, о подходящих обедах для детей, о подходящих для нее прическах. Но, к удивлению Кейт, она вежливо, но решительно отвергла все ее попытки познакомиться с Делией. У них уже есть планы. Делия стесняется незнакомых людей. Может быть, в другой раз. Как будто тискаешь мягкую игрушку и вдруг натыкаешься на твердую коробочку с динамиком.

Впоследствии Кейт и сама не могла понять, как давно она планировала свой поступок, сама этого не осознавая. Возник ли этот план однажды утром, когда она проснулась от рева детей в два голоса и визга пожарной сигнализации из-за того, что Эндрю сжег тост? Или когда Оливия сказала, что не покажет ей Делию? Неужели она уже тогда начала топать ножкой, будто упрямый ребенок? Утро, целых пять часов наедине с проблемами, казалось совершенно невыносимым. К полудню она одела детей для прогулки, натянув шапочку Кирсти поглубже, чтобы прикрывала лицо. Когда она была так укутана, люди не всегда замечали неладное. Девочка могла показаться обычной малышкой, а не ребенком, страдающим от… болезни, которой даже не было названия. Люди часто спрашивали, что это за болезнь, но Кейт не знала, что им ответить, и часто они смотрели на нее так, словно она – плохая мать и сама виновата, что не знает названия хвори, от которой страдает ее дитя. То, что можно назвать, можно и понять. Можно найти людей в той же лодке. Можно бороться. Но у них не было даже такой возможности. От чувства несправедливости Кейт хотелось иногда сжать кулаки и орать на людей.