Это моя земля. Дилогия

Вот, казалось бы – ничего ведь особенного: брезентовая палатка, деревянные поддоны, плотно уложенные прямо на землю, вместо пола. Тонкие стальные трубки на стальных же стойках, по которым идет от огромного бойлера, установленного в кузове «Камаза», горячая вода. Да кусок старого, еще, наверное в Советском Союзе произведенного, противного цвета, но душистого мыла, один на троих, и грубая мочалка. А в оставленной у входного тамбура наволочке, лежащей рядом с аккуратно прислоненными к стене карабинами и сложенными на полу солдатскими дерматиновыми ремнями с патронными подсумками – по комплекту простенького, но чистого солдатского нательного белья на каждую. Но до чего же хорошо!

– Ой, девочки, – простонала стоящая неподалеку пышнотелая рыженькая Галка. – Вот он, настоящий кайф. Никакой секс до этого ощущения не дотягивает!

Женьке почему-то показалось, что вот прямо сейчас с Галей спорить никто из присутствующих не станет. Ой, а это что?

Снаружи, из-за толстой брезентовой стенки палатки слышна какая-то тихая возня. Девушка подошла поближе и прислушалась.

– …уя ты тут потерял, воин?

Так, этот голос она уже ни с кем не перепутает – дядя Коля.

– Да я, тащ прапорщ… уй, мля, больно… Тащ… тащ… тащ прап… Ааа! Мля буду, ничего такого… Тут эта… петелька на окошке расстегнулась, я и того…. Ааааа! Тащ прапорщик! Мля буду – только застегнуть хотел… Ааа!!!

– А ну – цыц! Сгинь с глаз моих, позор армии, – это снова дядя Коля.

Возня за стенкой прекращается, зато хорошо слышны удаляющиеся шаги. Сначала – будто испуганный слон по саванне ломанулся, с топотом и хрустом. Потом, несколько секунд спустя – неторопливые и спокойные – шаги человека, честно сделавшего свое дело. Похоже, Грушин всерьез взял над ними шефство. С одной стороны – приятно, с другой – при такой «дуэнье» женихов найти у них еще не скоро получится.

Минут через двадцать к бане густо потянулись обитатели палаточных городков под присмотром все тех же офицеров, что поддерживали порядок в очереди возле столовой, Девушки же, отмытые до скрипа и переодетые в чистое, а оттого совершенно, просто до неприличия счастливые, сидели на длинной скамье, опершись спинами на нагретую ярким солнцем металлическую стену ангара. Лепота!

– О чем теперь задумалась, Эухения? – забавно жмурясь на солнце, поинтересовался Грушин, устроившийся рядом, у крутящей в руках обрывок упаковочной бумаги от мочалки Женьки.

– Да вот, дядь Коль, об этом, – девушка протянула кладовщику клок серой оберточной бумаги.

Грушин взял обрывок обертки в руки, повертел несколько секунд и, недоуменно пожав плечами, вернул его Женьке.

– И что?

– «Мочало липовое», – тихо прочла вслух она. – «Министерство обороны СССР, 1958 год»… А много таких на вашем складе, дядь Коль?

– Да полно… И не только на нашем. И не только этого. Только к чему это ты? – снова явно не понял старший прапорщик.

– Да, так… Пятьдесят восьмой год, у меня мама только в шестидесятом родилась, дед, наверное, за бабушкой только ухаживать начал… А кто-то уже подумал, что рано или поздно может что-то произойти, и понадобится много… да вот тех же мочалок… Дал команду изготовить, упаковать, убрать на склад… Пятьдесят лет прошло. Пол столетия. А понадобилось – раз, и есть… И при этом чуть не вся страна военных дураками считает… Как же так?

– Эх, молодая-красивая, гляжу, любишь ты из каждой мелочи глубокие «философические» выводы делать, – рассмеялся пожилой спецназовец. – Не стоит армию идеализировать. Это в тебе сейчас благодарность за спасение и помощь бурлит, вот и выдумываешь, по вашему женскому обыкновению, про спасителя невесть что, чего в нем отродясь, может, и не было… Своего дурдома у нас тоже – выше крыши. И траву, бывает, гуашью красим, и «кантики» на сугробах отбиваем… Да и посерьезнее глупостей хватает. Одно в армии хорошо: пока в ней руководят те, кто сам воевал – в ней порядок. Потому что воевавший, «боевой», на своем горбу всё прочувствовал. Он знает, чем в боевой обстановке может разгильдяйство или отсутствие какой-нибудь сущей, по мирному времени, чепуховины закончиться. Он понимает, что в бою необходимо, а на что можно смело наплевать. А вот если армия долго не воюет, то «боевых» начинают потихоньку задвигать в сторонку «штабные». Кого на пенсию, кого просто на другую должность… Ты думаешь, я по собственному желанию с командира группы спецназа в кладовщики ушёл? Нет, понятно, что «группником»[139] мне бегать уже по возрасту поздновато… Но инструктором-то вполне бы мог… Эх!

Грушин глубоко вздохнул и уныло махнул рукой, мол, чего уж там, дело прошлое…

– Просто «боевому» гуашь и кисточку не всучишь… А в невоюющей армии цвет травы на газоне и бордюров, да блеск бляхи на ремне куда важнее, чем сколько раз солдат в этом месяце на стрельбище был. И начинают рулить «штабные»… А потом, вот прямо как сейчас, и всегда – совершенно внезапно, точно в задницу клюёт жареный петух и «штабные» впадают в панику. Потому как приказать солдату бордюр побелить они могут, а вот роту под обстрелом в атаку поднять – это уже вряд ли. Даже самый тупой «штабной» понимает, что на войне от правильных приказов и грамотного руководства зависит, в том числе, и его жизнь. А дороже своей задницы для него ничего на свете нету. И власть меняется, командовать снова начинают «боевые»… И так по кругу…

Грушин вдруг замирает и легонько встряхивает головой, словно отгоняя какое-то наваждение.

– Так, молодые-красивые, – обводит он глазами притихших и только что внимательно слушавших девушек, – и чего это мы тут бездельничаем? Баня – дело святое, а вот выходного вам никто не обещал. «Отпуска нет на войне», слыхали? Ну-ка, подъем и пошли дальше заниматься!

Позаниматься им не дали. Не успели девушки толком встать с лавки, как на темно-зеленом командирском УАЗе приехал давешний, похожий на слегка потолстевшего и потерявшего форму богатыря, полковник Алексей. Правда, в отличие от прошлого раза, настроение у него было, мягко говоря, не очень. Хмуро кивнув всем девушкам разом, он взял Николая Николаевича под локоть и увел в дальний угол дворика перед ангаром. Говорили они тихо, но с каждой секундой Грушин мрачнел все сильнее. Пару раз он, судя по мимике и жестам, явно пытался возражать. Похоже, безуспешно, потому что в завершении разговора он громко и отчетливо выругался и, махнув рукой, отвернулся от собеседника и пошел к входу в склад, бросив через плечо:

– Ну вас к черту, Алексей! Я сразу предупреждаю – хреново закончится.

– Николай Николаич, ты ж понимаешь, я в бригаде не самый главный, надо мной комбриг… – со страдальческим выражением лица тянет полковник.

– Мудак твой комбриг. Всегда мудаком был – им и остался! Но у вас-то с начштаба мозги, вроде не засохшие. Неужели не понимаете, чем всё это пахнет и чем закончиться может?!

– Пока всё пахнет только попыткой неподчинения непосредственному начальнику, Николай Николаевич, – чётким, но каким-то мёртвым, будто у робота, голосом ответил полковник. – Выполняйте приказ.

– Ох, Лёша, да что ж вы творите-то?! Ладно, Кондаков, он всю жизнь дебилом штабным был, которого папа наверх проталкивал. Но ты-то! Ты ж со мной вместе взводным в Грозном грязь кровавую месил! Ай, да о чем я… Есть, выполнять приказ, товарищ полковник! Но учти, – последнюю фразу Грушин произнес, будто выплюнул, – закончится всё это не подзатыльником и моей фразой «Я же предупреждал»… Кровью это закончится и трупами.

Полковник с каменным лицом молча забрался в УАЗ и, уже сев рядом с водителем тихо, словно извиняясь, произнес:

– Пятерых бойцов я тебе в охрану выделю, Николаич. Больше не могу – нету. Но зато – из разведроты, контрактников.

– Дядь Коль, это что было? – вид полковника и злость в голосе Грушина ее здорово напугали.

– Это, Женечка, – впервые за несколько дней прапорщик не переиначил её имя, – то, из-за чего как раз ни в коем случае нельзя идеализировать армию. Иногда среди «штабных» встречаются настолько конченные идиоты, что они готовы сдохнуть, но не признаться в том, что не контролируют ситуацию. И ладно б при этом дохли только они. Порой такой ублюдок способен уволочь за собой толпу вполне нормальных и ни в чём не виноватых людей…