Это моя земля. Дилогия

– Нет, Тамара Борисовна, – выдыхает Солоха. – Как писалось в одной хорошей книжке: «Такую капусту грешно жрать помимо водки». Может, повлияете на сына? А то он нас совсем затиранил.

Ах ты ж хитрая хохляцкая рожа! Это он мне, видать, за шутку про коронки мстит. И ведь самое обидное, что у меня даже не спрашивал ничего. Сразу с козырей зашел, подлец!

Мама укоризненно смотрит на меня, мол, Боря, ну как ты можешь портить уставшим друзьям ужин? Объяснять ей мне совершенно ничего не хочется. Остается только глубоко вздохнуть и обреченно махнуть рукой.

– Добро. Но по сто пятьдесят капель, чисто для аппетита.

– А зачем больше-то? – просиял лицом этот негодяй. – Парни, поддерживаете?

Ха, еще б они не поддержали! Да под такой борщец с сальцом да чесночком даже я, вот уже почти шесть лет ничего крепче пива не употребляющий («сто грамм наркомовских» в Чечне перед сном после боевых – не в счет, там водка – это не выпивка, а лекарство), «соточку» махну с удовольствием. Кроме того, сейчас для нас всех это тоже лекарство. Не только ледяная сорокоградусная, но и этот борщ, и сало… Этакая «прививка нормальной жизни» посреди творящегося вокруг безумия. Якорь, привязывающий нас к реальности, показывающий, что мы не сошли с ума и не мечемся в бреду, что все вокруг нас – реальность. Вкоторой есть место не только абсолютно невозможным и абсурдным с точки зрения нормального человека ожившим мертвецам, но и чему-то совершенно обыденному. Вроде горбушки черного хлеба, натёртой чесночным зубчиком.

Тихо чпокает дверца белого «Стинола» и на свет божий из морозилки появляется бутылка «Ржаной». Початая, но совсем чуть-чуть. Видно, старый недавно прикладывался, стресс снимал.

– Что, Борь, батяню твоего раскулачиваем? – шепчет мне на ухо Солоха.

– Вот только не делай вид, что тебе стыдно, экспроприатор, – так же шёпотом отвечаю ему я.

Мама выставляет на стол четыре гранёных лафитничка, грамм по сто. Я разливаю по ним ледяную, и от того тягучую, будто слегка разведенный водой сироп, водку.

– Ну, не пьянства окаянного ради, а здоровья для! – приподнимает свою посудину Солоха.

Согласно покивав, народ тихонько звенит стеклом и опрокидывает содержимое стопок в рот.

– Хорошо пошла, – занюхав бутербродом с салом, выдохнул Тимур. – Повторять будем?

Я выжидающе смотрю на Андрея. Он эту «безобразную пьянку» спровоцировал – ему и карты в руки.

– Думаю, еще раз по полстолька – и хватит, – решительно рубит ладонью воздух Солоха. – Мы ведь не выпивать тут собрались. Хряпнули для улучшения пищеварения и – будя.

Резонно. Снова разливаю водку, но на этот раз за стопки никто сразу не берется. Это на пьянке – между первой и второй пуля не должна успеть пролететь. У нас случай иной. Вот слопаю еще пару-тройку ложек борща, хрустну обмакнутой в солонку чесночинкой, ломтик сала на кусочке черного хлеба в рот закину… Вот после можно будет и еще одну принять.

Когда тарелки пустеют, мама собирает посуду в мойку и решительно выпроваживает с кухни пытающихся навязаться в добровольные помощники парней.

– Идите уже в зал. И мыться по очереди. А это – женская работа, у вас своя – мужская.

На попытку Бурова заикнуться, что прямо сейчас никакой мужской работы он вокруг не наблюдает, мама непреклонно отрезала:

– Сейчас, может, и нет. А вот три часа назад – очень даже была. Весь поселок слышал…

М-да, не поспоришь. Это из далёкого далека чеченских командировок можно было сначала письма писать, а потом по мобильному врать безбожно. И про чудесную погоду, и про спелые фрукты, и про совершеннейший покой и тишину вокруг – проверить-то все равно никто не сможет. Тут же врать глупо и бессмысленно – она, если захочет, до расстрелянной нами бандитской колонны минут за пятнадцать неспешным шагом дойдёт. Остаётся только капитулировать и топать в зал. На пальцах кинули жребий, и Буров первым потопал в ванную. Солоха тишком юркнул на лестничную площадку и буквально через пару минут вернулся, таща подмышкой запечатанный картонный ящик. Когда он не очень аккуратно ставит его на пол, внутри явственно и громко бренькает жесть.

– Это что? – интересуется выглянувшая с кухни мама.

– Алаверды, от нашего стола – вашему столу, – с нарочитым кавказским акцентом возвещает Андрей. – Тушёнка это, Тамара Борисовна. Хорошая, белорусская, говяжья. У них в консервы до сих пор зачем-то мясо кладут, а не жир с жилами и молотыми копытами. Странные люди…

– Да зачем? – пытается было возражать мама.

– Как зачем? Борщ варить! – уверенно обрывает её Андрей. – Мы вот снова к вам в гости заглянем, а вы нас опять борщиком угостите. Моя жена такой варить не умеет, как ни учил. А у вас – как у моей бабушки совсем.

– Ну, если только, – сдается мама.

Вот интересно, а когда наш «каптенармус» успел в машину «тушняк» упаковать? Я, вроде, когда радиостанцию в «собачник»[147] закидывал, этого ящика не видел… А главное – где и когда он эту тушёнку вообще раздобыл? С другой стороны – какая разница. Всё равно правду не узнаю. Уже не один раз в той же Чечне пытался. На вопросы из серии: «Где взял?» Андрей всегда корчит хитрую рожу, тычет в небо указательным пальцем и таинственным шепотом заявляет: «Бог послал». И все, дальше что-либо выяснять бессмысленно, все равно ничего путного не выйдет. Солоха будет паясничать, корчить смешные физиономии, но ничего не скажет. Добыл, и всё тут…

Мне в душевую идти досталось последним. Пока парни по очереди плескались, я достал с антресолей старые ватные одеяла, постелил их на ковер, сверху – выданное мамой чистое постельное белье. Зал в родительской квартире маленький (а что вообще в этих чёртовых хрущевских двухэтажках большое? Не квартиры, а голубятни какие-то!), так что придется нам с парнями потесниться. Но мы – народ привычный. В палатках «гостевого городка» в Ханкале куда хуже было: ни матрацев на нарах, ни подушек, и печка дымит, и дров никогда нету. И ничего, пережили, не рассыпались!

Когда я, распаренный, розовый и до скрипа отмытый, выбираюсь из ванной, в зале уже тихонько похрапывают и посапывают на разные голоса. Все верно – хороший солдат спит всегда, когда не ест. А мне вот спать как-то не хочется. Потому что сидит в полутьме на кухне мама. Тихонько вхожу и присаживаюсь на соседний табурет.

– Ты чего мамуль? Ложись давай, старый еще не скоро придет, у него там почти как у Кутузова, натуральный военный совет в Филях. Только у нашего полководца оба глаза на месте.

Нет, не прокатила шутка. Мама сидит, уткнувшись взглядом в столешницу.

– Что ж это вокруг такое творится, Борь? Как же теперь дальше-то жить?

– Так, мать, ты мне это брось! Ну, не сахар, понятное дело, но и руки опускать рано еще. Вспомни, когда в Душанбе «вовчики» «юрчиков»[148] и русских, до кучи, на ремни резали, что проще было?

– Сынок, они все ж таки живые были…

– Зато сволочи такие, что похлеще любых мертвых. Кроме того, сейчас что я, что батя… да даже и ты сама, любую тварь, что мертвую, что живую, спокойно пристрелить можем. А тогда?