Это настигнет каждого

– Ты никогда раньше не упоминал об этом заборе, - сказал Клаус Бренде.

– Правильно; потому что забор никакого значения не имеет. Просто я подумал сейчас, что в момент, о котором рассказываю, уже должен был его видеть. Его безотрадную серость. И пустую, обращенную ко двору стену пятиэтажного доходного дома. Неважно... Мы уже добрались до места расправы. То была площадка с голыми - без листьев - кустами, на небольшом возвышении, позади сарая с инвентарем городской службы очистки улиц. Наблюдатели выстроились вокруг. Я должен был пролезть сквозь кустарник. Один из подростков шел впереди, пять или шесть других - кажется, самых сильных, хотя и не старших по возрасту, - за мной. Сразу за первыми кустами открылся свободный пятачок. Там эти парни и обступили меня. «Ты ведь знаешь, почему мы собираемся тебя казнить?» - спросил один. Ответа они не ждали, пнули меня сзади под коленки, бросили на землю, растянули. Вытащили из карманов все ценные вещи. Несколько человек тяжело уселись на моих руках и ногах, голову прижали к земле, рвали и взрезали на мне одежду: обнажили грудь, живот, бедра. Парень, который держал мою голову, опустился на колени; у него был при себе кусок черной стекломассы, грубо отломанный, из отходов фабричного производства. Этим осколком он раздирал кожу у меня на лбу. Очень больно. Но я сдерживался и не кричал, потому что мои ощущения притупились; я ждал смерти... и не знал, как именно она вторгнется в меня... чт'o еще должно произойти. «Оставь это!» - приказал самый рослый из подростков, после того как мальчик с осколком стекла сколько-то времени поизмывался надо мной. Я чувствовал, как кровь стекает по вискам... в глаза она не попадала. Кусок фабричного шлака подсунули мне под голову, чтобы я видел свою грудь и живот. Долговязый воздвигся надо мной, расставив ноги, потом сел мне на бедра, сделав меня совсем беспомощным. Раскрыл карманный нож. Нож был из плохой стали, не очень острый. Этим лезвием парень собирался вскрыть мне живот. Я испугался. Мне сунули в рот кляп. Пока он с огромным трудом вспарывал мою кожу, стояла мертвая тишина. Он воткнул нож глубже, потом запустил в рану руку, чтобы расширить порез. Я почувствовал его пальцы, вздыбился. Но меня тотчас усмирили, пнув в бедро. Тут я увидел Гари. Он стоял между моими раздвинутыми ногами. Никто не знал, откуда его принесло. Он улыбался. Долговязый на секунду отвлекся от своего занятия... от выпотрашивания меня.

– Матье, ты вспотел, - сказал Клаус Бренде.

– Пальцы у него наверняка были не особенно чистыми, у этого верзилы. Не помню, какого рода боль я тогда чувствовал. Гари улыбался, смотрел на окровавленные пальцы того другого, на мой живот, на рану. Потом размахнулся и ударил. Я слышал, как у Долговязого хрустнула челюсть. Он повалился на бок. Тогда Гари стал наносить удары ногами. Он не смотрел, куда бьет. Схватил обломок стекла и зажал в кулаке. Одному из моих мучителей сломал руку. Все с криками разбежались... Кроме одного, обладателя ножика. Тот лежал рядом со мной, голова к голове. Я видел, что из его рта течет кровь, а кончик языка высунулся.
– Матье внезапно замолчал, провел рукой по лбу.

– Ты прежде рассказывал мне об этом по-другому, - сказал Клаус Бренде.

– По-другому? Возможно ли? Я помню все очень четко. Другими словами, разве что. Ну, и ангела я не упоминал. Не хотел, чтобы ты узнал о нем. Сегодня меня прошибает пот, как подумаю о пальцах Долговязого... и о том существе, чье присутствие я скрывал...

– Ты, очевидно, забыл: Долговязый сперва отрезал тебе палец, - напомнил Клаус Бренде.

Матье твердо посмотрел на отца; потом сказал:

– Мизинец левой руки мне отрубил Гари, топором. Во дворе... по ту сторону серого забора. Он до сих пор носит этот мизинец, засоленный, в кожаной ладанке... у себя на груди. Руку я положил на колоду по своей воле.

– Так значит, вы, ты и Гари, до сих пор мне лгали, - разочарованно протянул Клаус Бренде.

– Да, - подтвердил Матье,- в этом одном пункте. Я не стыжусь такой лжи. Все равно никто бы не понял, зачем понадобилось, чтобы мне в тот день еще и отрубили палец... и чтобы отрубил его Гари. Я стоял перед ним, с кошмарной раной. Таким он меня увидел. Таким уродливым. Мои глаза были залеплены кровью. И он ударил...

– Не понимаю тебя, нет, не понимаю, - вырвалось у Клауса Бренде.

– Он был холоден и красив - Гари.

– Это было умопомешательством, Матье, умопомешательством с твоей и с его стороны!

– Необходимым умопомешательством. Безрассудством. Безрассудством, без которого мы не могли обойтись, - сказал Матье.

– Мне кажется, будто ты сейчас говоришь из какого-то иного измерения. Я тебя не понимаю... Мое сознание не вмещает этого...
– директор пароходства рассматривал свои лежащие на столе ладони.

– Меня забивали, как скотину... Гари это прекратил... спас меня. Потом тащил на себе по улице, через пустырь, на двор по ту сторону забора - чтобы заштопать, насколько он умел, мою одежду и мои раны. Мы с ним сидели в сарае, на узкой дощатой скамье. Сознания я не терял. Я рассматривал себя и понял, какая я малость. Я видел, что в ране, сделанной карманным ножом, нет ничего возвышенного -нет там никакой бессмертной души. Даже крови вытекло немного. Но я все-таки сказал Гари, что хочу быть его единственным другом, - как если бы имел какую-то ценность. Он мне ответил, что ничего не выйдет: он, мол, сын шлюхи, а я сын богача, мы с ним - две разные человеческие породы. Даже эти подростки, собиравшиеся меня убить, в чем-то превосходят его. У них нормальные отцы или, по крайней мере, нормальные матери: ни одного сына шлюхи среди них не было. Он, мол, заштопает меня поверху, поскольку сейчас я, так сказать, гол как сокол,- и на этом всё, адье. До никогда-не-свиданья... Впервые за этот день я заплакал. Я просил его, я его заклинал стать моим другом. Он же оставался невозмутимо-холодным. И ответил в том же духе, что прежде: «Нет, мы с тобой друг другу не пара». Я, между прочим, не знал тогда, что ему только-только исполнилось тринадцать, а он не знал, что мне уже пятнадцать. И тут я сказал, что хочу доказать мою верность, мою любовь к нему. Сквозь слезы я увидел невдалеке колоду и топор. И протянул ему правую руку: «Отруби ее, возьми себе! Потом предъявишь, если я тебя предам!» Он ответил холодно: «Без правой руки ты не обойдешься». Я предложил ему левую. Левую он тоже отверг. Я предложил меньшее: палец, большой палец руки. Он только качнул головой. Снизив ставку до мизинца, я уперся. Он сказал: «Пораскинь мозгами, это все же твой палец. Я пока буду зашивать тебе куртку. Как закончу, мы вернемся к твоему предложению». Он шил медленнее, чем мог бы. «Еще не передумал?
– спросил, увидев, что я, полуголый, дрожу от холода, а значит, лишать меня куртки больше нельзя.

– Я уличный пес, а вовсе не порядочный человек, и я приму предложенный тобою залог, не побоюсь взмахнуть топором. Так что подумай еще раз: мы с тобой не пара. А о благодарности забудь. Для меня то была минутная причуда: захотелось вдруг поколотить тех, других. Я бы, может, испытал не меньшее удовольствие, искромсай они тебя на куски».
– «Тогда вспори мне опять живот, если тебя такое порадует, - крикнул я, - искромсай меня, добей! Или... прими в залог палец!» Он, ничего не ответив, поднялся, сходил за колодой и топором. Взял мою руку, отделил мизинец, положил его на колоду. Подождал две-три минуты: не передумаю ли. Ждал он спокойно, смотрел на меня холодно, испытующе вглядывался в мое лицо. Потом внезапно схватил топор и ударил.

Клаус Бренде все еще смотрел на свои руки.

– Это ужасно, Матье. Это разделяет нас с тобой... делает неестественное еще более неестественным. Это - форма самопожертвования, отказа от себя, подчинения себя другому... которая наверняка не соответствует твоей натуре! Ты любишь ту боль, то несчастье! Еще и сегодня любишь тогдашнюю боль! Ты не понимаешь себя! В тот день, когда тебя убивали, тебе причинили и душевную травму! Ты наверняка был не в себе... тебя лихорадило, когда происходила эта отвратительная сцена с Гари! Я понимаю, тебя можно простить. Ты был тяжело ранен, в тебе засел страх -ты ведь чувствовал, как пальцы Долговязого копошатся в твоих внутренностях. Гари спас тебя... и ты увидел в нем ангела-хранителя. Вот о чем ты хотел умолчать. Он - твой ангел. Ты так решил, когда он разогнал убийц. Но ведь после того Гари совершил грех. Отнюдь не ангельский поступок - искалечить тебя еще больше, чтобы так... таким способом привязать к себе. В этом есть что-то от нижнего мира. Это было злом, Матье. Я не говорю, что Гари надеялся извлечь выгоду из дружбы с тобой. И все же это было злом. Выражением его внутренней испорченности...

– Гари не способен к состраданию, - сказал Матье,-но он не испорчен.

– Это лишь голословное утверждение... результат твоей слепоты. Воспоминания, мысли... у тебя они все перепутались из-за пережитой душевной травмы, из-за смертельного страха, который ты испытал. Тебя не назовешь невозмутимо-холодным. В отличие - если верить твоим словам - от Гари. Ты привязан. Привязан к своему детскому переживанию - дьявольским способом. Ангелы... твои ангелы - боюсь, от них несет серой. Привязь должна быть отвязана. Ты должен опомниться. Это внутреннее ранение... Ты в конце концов и душевно, и физически опустишься, если в тебе не произойдет революция: если ты не обретешь совершенной уверенности в том, что стал мужчиной, что ты уже не пятнадцатилетний мальчик, боготворящий своего друга. Гари - твоего друга - нет больше. Он исчез. Безвозвратно исчез. Потому что всегда был невозмутимо-холодным. И не испытывал сострадания. Таким он и остался. Он с самого начала знал, что вы с ним не пара. Он тебя не обманывал. Обманули тебя... твое ранение, твоя слабость. .. и недостаточная готовность к жизни в реальности.

– Гари не исчез, - сказал Матье тихо.

– Я не позволю тебе быть слепым... Ты для меня слишком ценен, чтобы пожертвовать тобой из-за какой-то глупости, из-за твоего юношеского сумасбродства. Я тебе друг, более верный друг, чем Гари, - во всяком случае, мне так кажется. Я не требую от тебя несправедливости. Я хочу... чтобы ты был справедлив к Гари... чтобы уважал его невозмутимость, разумность - качества, которых самому тебе не хватает. Ты богат; ты наследник крупного состояния. Но ты до сих пор не отблагодарил Гари деньгами.

– Мне... Мне очень странно это от тебя слышать. Гари бы денег не взял.

– Ты уверен? Такая уверенность объясняется твоим ослеплением.

– Пока что я студент и всего лишь потенциальный наследник. Гари же получает жалованье. Это как-никак доход - более солидный, чем мелочь, выдаваемая мне на карманные расходы. А когда Гари однажды понадобилось, чтобы я достал для него сумму побольше, я ее достал.

– Не понимаю, на что ты намекаешь, - сказал Клаус Бренде.

– Я отнес в ломбард два серебряных подсвечника из Бенгстборга, чтобы Гари приобрел матросское обмундирование,- сказал Матье, - А потом я снова их выкупил. И даже не рассердился на Гари за его просьбу... потому что в любом случае оплатил бы эти расходы. Ты опередил мои мысли. Что, собственно, ты хотел доказать?

– Да ничего... У тебя не хватило мужества, доверия ко мне, чтобы просто попросить деньги. Похоже, я не вправе упускать шанс... вовремя подсказать тебе кое-что.

– Ты решился высказать что-то важное...
– откликнулся Матье, хотя сердце у него сжалось.

– Пришло время, чтобы ты обратился к Гари с неким предложением, чтобы предоставил ему свободу, перестал держать в зависимости. Он наверняка ждет от тебя чего-то... Ждет, что ты... выразишь ему свою признательность... подобающим образом. Он матрос. Он не должен оставаться матросом всю жизнь - полагаю, ты тоже так думаешь. Ему бы надо закончить мореходную школу, получить квалификационный патент. Помоги ему сделать такой шаг. Он на это надеется. Пора, наконец, с ним рассчитаться... чтобы он мог отвести от тебя свой невозмутимо-холодный взгляд... Не исключено, что он захочет с тобой расстаться... если того потребуют его жизненные задачи. Неестественная верность... преступна.

Матье почти утратил дар речи. Он повторял, вновь и вновь, одно слово: рассчитаться.

– Пожалуйста, послушай меня, - сказал Клаус Бренде.-Его мать была очень довольна, когда я помог ей деньгами... заплатил за... решительность ее сына. Она была разумная женщина... на свой манер.

– Ты ей заплатил... Ты не жмотничал... Платил и мертвецам, и живым...

– Возьми себя в руки, Матье! Наверняка мысли твои не так вульгарны, как то, что ты говоришь.

– И когда же ты заплатил за мое спасение... вышеозначенной матери?