Это не любовь

Ну а в спальню вообще лучше не заходить. Там сами стены напоминали обо всём...

Безумие какое-то!

Пытался работать – не работалось, пытался читать – не читалось. Только и думал – как она там, в своём затрапезном общежитии, где, по его мнению, вообще жить немыслимо.

В конце концов, не выдержал. Хотел позвонить, услышать голос её, но говорить с ней – это так сложно. Решил обойтись смской. Написать что-нибудь очень обыденное, чтобы не подумала ничего лишнего.

Написал – спросил про самочувствие, отправил, а потом ждал долго и напряжённо, пока ответит. Аксёнова отозвалась: «Хорошо». И смайлик присовокупила. Весело ей…

Взглянул – и не очень-то долго и ждал, оказывается, всего семь минут, а по ощущениям в три раза дольше.

Очень хотелось продолжить диалог, но счёл, что это будет уж перебор. Всё-таки надо хотя бы пытаться сохранить приличный вид. И что странно – эти две коротенькие, ничего не значащие смски, которыми они обменялись, неожиданно притупили тоску, от которой уже спасу не было.

Приободрённый Анварес даже перезвонил Ларисе – от неё со вчерашнего вечера болталось в журнале шесть пропущенных. Он всё оттягивал, ругал себя за малодушие, но не хотел перезванить и не мог себя заставить.

Лариса дулась.

– Я тебе, Саша, сто раз уже позвонила! Почему не отвечал?

– Не мог раньше.

– А чем так занят был?

– Да всякое, – уклончиво ответил он и сразу закрыл вопрос: – Я же перезвонил. Как смог, так и перезвонил.

Хорошо, Лариса не стала углубляться. А то шифровальщик из него никакой. Чуть поднажми она – и всё тайное могло выползти наружу. А эту свою тайну он уж точно не хотел никому, ни единой душе, доверить.

– Саш, как ты там вообще?

– Работаю…

– А я вот тут, очевидно, задержусь… до понедельника…

Он издал в ответ какой-то звук, который можно было трактовать как угодно.

– Саш, а встретить-то меня ты сможешь? Я приеду во вторник.

– Встречу, – пообещал он. – Конечно, встречу. Скинь смской точное время прибытия.

Хоть эту малость он для Ларисы сделает. А потом они поговорят.

Про Аксёнову, решил, он ей всё же не скажет, как хотел сначала. Зачем делать Ларисе ещё больнее? Просто сошлётся на то, что устал от отношений и больше ничего не хочет.

Тут и это-то не знаешь, как сказать, чтоб не сильно ранить…

85

В среду у Анвареса по расписанию шли две лекции у двух потоков «англичан», второй и третьей парой.

По своему обыкновению он подошёл за пять минут до начала пары и вдруг среди нескольких десятков лиц выцепил взглядом её. Аксёнову.

Она тоже смотрела на него неотрывно и многозначительно. Прошла совсем рядом и даже улыбнулась краешком губ. И весь организм его тотчас откликнулся на её взгляд, на полуулыбку – сердце зачастило, кровь заиграла, кожу подёрнуло мурашками. Разволновался, конечно, не на шутку. Но и от унылого настроения ни следа не осталось.

Села она подальше, умница. Хотя и на расстоянии первые несколько минут умудрялась сильно его нервировать. Потом, разумеется, он взял себя в руки.

А после пары заметил – волнение ушло, а радость осталась.

В перемену на кафедру даже не пошёл – опять Жбанков начнёт цепляться, что-нибудь вроде: «Вчера были не в духе, сегодня – в духе, какой вы переменчивый».

Права Лариса – этот Толя следил за каждым его шагом, напряжённо выжидая, когда он оступится. Это злило, угнетало, раздражало… всегда, но не сегодня.

Сегодня ему нравилось всё, а то, что не нравилось – он этого не замечал или не хотел замечать.

После лекции не удержался, написал ей:

«Ты зачем пришла? Ты же болеешь».

Она ответила почти сразу: «Выполняю обещание. И я уже выздоровела». И опять смайлик.

Эти смайлики у неё – как знаки препинания, везде, причём где надо и не надо. Но пусть. Пусть какие угодно лепит смайлики, скобки, двоеточия, раз ей так хочется.

В четверг они не виделись, ни разу не столкнулись в институте, хоть он и высматривал её на переменах.

А в пятницу первым делом, ещё до пары, поинтересовался: «Готова к моему семинару?».

Ответила: «Как пионер». И снова улыбающаяся рожица.

«Тогда буду спрашивать».

«Боюсь».

«Не бойся».

«Может, лучше наедине?».

Его тут же бросило в жар. Ну и зачем она так ему пишет перед семинаром? Хотя, может, она ничего такого и не имела в виду. Это он видит то, чего нет. Как в поговорке – у кого что болит…

В любом случае на пару явился разволнованный. На неё почти не смотрел прямо, только когда она входила в аудиторию и усаживалась с краю, у окна. Боялся, что невольно выдаст себя.

Однако, в то же время, постоянно держал её в поле зрения. И конечно, подметил, как она прихорошилась. В сапожках пришла и в юбочке короткой. И вообще, какая-то она сегодня особенная. Отросшие волосы собрала кверху заколкой, хотя он и к вихрам вразлёт уже привык.

С двести пятой группой семинары всегда проходили оживлённо. А сегодняшняя тема и вовсе вызвала среди девочек ажиотаж.

Разбирали Фаулза, точнее, его «Коллекционера». Кто-то – большинство – жалел Миранду. Кто-то – и Миранду, и Клегга. Да, и такие нашлись.

Анварес был бы рад полярности мнений, если бы эта жалость имела под собой хоть какое-нибудь обоснование, а не романтическую ересь.

– А мне никого из них не жалко, – заявила с места Аксёнова.

Анварес заметил, как Люба Золотарёва, переглянувшись с другими девчонками, хмыкнула.

– Почему, Юля? – пересилив себя, посмотрел ей в глаза и, забывшись, назвал по имени.

Губы его дрогнули – еле сдержался, чтобы не улыбнуться.

– Чтобы кому-то сочувствовать, по-настоящему, а не на словах, надо поставить себя на его место. А они оба настолько неприятны, что мне не хочется примерять их суждения и ощущения на себя, понимаете? Эти их взгляды и мнения, они как чужое, грязное платье, которое просто брезгуешь на себя надевать.

Одногруппницы её зашипели-зашикали. Люба взвилась:

– Как можно ставить на одну ступень маньяка и жертву?! Он ведь похитил её, держал насильно…

– Я обязательно дам вам слово, госпожа Золотарёва, но чуть позже, – прервал её Анварес, а у Аксёновой спросил: – Обоснуйте?

– Ну, тут нечего обосновывать. Разве надо обосновывать, когда тебе не нравится что-то плохое? Плохое оно и есть плохое. Клегг – болен и неразвит как личность. Он творит зло, но едва ли понимает это. Он как ребёнок, которому до жути захотелось иметь полюбившуюся игрушку. Нет, он понимает, конечно, что в глазах общества насильно держать девушку взаперти – это преступление, но сам-то оправдывает себя полностью. Мол, раз любит, значит – простительно. А Миранда – ну это просто какое-то воплощение снобизма и самолюбования. Тщеславная, лицемерная пустышка… Сама ситуация, естественно, омерзительна и повергает в ужас. Но Миранда от этого не становится краше и приятнее…