Этот добрый жестокий мир (сборник)

Ни на что особо не надеясь, она набрала номер Игоря.

Он ответил.

«Тебе повезло, я редко бываю в городе. Выездные проекты, все дела».

Сначала оба молчали — говорить после стольких лет было вроде как не о чем, потом он предложил:

— Хочешь сегодня вечером на концерт? Сегодня на Дворцовой будут Keith Тоуо, а моя фирма делает для них свет. Пойдешь?

— Пойду.

* * *

Над музыкантами и толпой плескались световые волны. Красные и фиолетовые, желтые и зеленые. Потоки заряженных частиц били из установок, стоящих по углам площади, превращая тусклые петербургские сумерки в разноцветный день. В карнавал.

Причем дело было не только в свете. Она чувствовала, как сердце начинает биться в такт музыке, меняется вместе с ним, зовет подчиниться ритму и стать с ним единым целым. Хотелось закрыть глаза и говорить с музыкой о самом сокровенном, забыться, отбросить мысли, умные и глупые, выпасть из памяти, превратиться в девочку, которая тридцать лет назад смотрела в небо на гроздь улетающих шариков.

Игоря рядом не было — он прислал ей билет и договорился встретиться после концерта, у бокового выхода.

Таня начала пробираться туда еще во время последней песни, но выйти без потерь все равно не получилось. Толпа нахлынула, и в давке ей наступили на ногу, больно прижали локоть, а главное, она потеряла старый, еще университетских времен — крошечная дань ностальгии, — брелок с рюкзака, молочно-белую таксу из агата. Плиты под ногами были почти того же цвета, светлые, и среди мелькания ног здесь нечего было и пытаться найти ее.

Игорь подошел, когда толпа уже схлынула.

— Привет. Извини, что так долго — пятая установка барахлила, никак не могли добиться нужного цвета.

— Привет. Нет слов. Ты все-таки выбил этот грант?

— Нет, — Игорь криво усмехнулся. — Слишком большой замах, ты же помнишь.

— Тогда как?

— То, что не получилось у физика, вышло у художника по свету. Мне повезло — попал на стартап-сессию на базе нашего универа и познакомился с ребятами из концертной индустрии, они заинтересовались. Написали заявку, съездили в Америку на Burning Man и неожиданно выиграли премию. Некоторые музыканты вложились и открытые площадки… Пробивались долго, но — как видишь. Правда, на город в итоге не хватило. Пока максимум — на эту площадь.

— Пока?

— Пока. Если учесть, что все патенты принадлежат мне, а подобных установок по миру — раз-два и обчелся… Я верю, что хорошие деньги, которые нам платят, скоро превратятся в приличное состояние и я смогу наконец поиграть с маленьким северным городом в большого белого моржа. А потом осветить все города за полярным кругом.

— Чтобы почувствовать себя богом?

Игорь улыбнулся, широко и радостно, как в детстве:

— Богом? Не смеши. Знакомые говорили, что я предал свое призвание и рассорился со всеми близкими ради разноцветного света. Бог не поступает настолько опрометчиво. Но если идти к мечте от малого и верить, что она все равно сбудется… Я пока могу почувствовать себя тем, кто даже ночью может найти крошечную собаку на огромной площади, — он протянул руку. На ладони лежала агатовая такса.

СЕРГЕЙ БЕЛЯКОВ С ОКТАВИИ НЕ ВОЗВРАЩАЮТСЯ

У Ника во дворе выросла груша.

Это он так ее назвал — груша. Для себя. На самом деле дерево выглядело странно, если это вообще было деревом. Ник Черныш впервые обратил внимание на несколько корявых веток, растопырившихся из покрытого узлами тщедушного ствола, в разгар лета прошлого года. От груши у дерева были только листья. За лето оно отрастило с десяток робких зеленых пластинок, которые из-за ночных заморозков последующей зимы сначала свернулись в трубочки, а потом облетели под напором северного ветра. Ник грушу жалел и терпеливо накрывал ее от морозов картонной коробкой.

Здесь, на Нимбусе, ассимилируемые живут отдельно, в комфортных домах с небольшими участками. За шиловским забором — пруд, в котором по весне шлепают трехметровыми хвостами плеогаторы, и большая поляна, краем обнимающая полтора десятка хвойных деревьев, завезенных на Нимбус с Земли, что служат подлеском для мрачной чащи джунглей. Плеогаторы шатаются по округе, меняя пруды в поисках яростной весенней любви; месяц-другой выходить за пределы огороженного забором участка Шилова нельзя, но плеогаторы быстро успокаиваются и исчезают до следующей весны в джунглях.

Зима ушла. С ее уходом усилилась постылая боль в зараженной боргом правой руке Черныша. Чувствительность пальцев неуклонно ухудшалась. Каждое утро Ник с ненавистью рассматривал тускло отсвечивающие ружейной чернью отвратительные металлические наросты на предплечье — ади-поды, порождение упорной безостановочной работы фемтодронов, микроскопических роботов борга. Страшно сжиться с мыслью, что мириады крохотных механических тварей хозяйничают в твоем теле, по кусочкам, по молекулам перестраивая тебя в киборга.

Ассимиляция. Превращение человека в бездушное, слепое орудие единой воли борга, воли всей колонии. Борг неумолимо поглощал и перестраивал каждое разумное существо на своем пути. Электронно-механический Молох методично расползался по вселенной из Квадранта Дельты. Любые попытки вступить с ним в контакт заканчивались ответом «Сопротивление бесполезно».

Черныш попал в переделку во время ходки карго-крейсера «Мариуполец» на Коронеру. Он был пилотом «Тритона», одноместного истребителя. Каждый карго-крейсер имеет по сотне с небольшим «Тритонов», бесшабашных задирак, увертливых, быстрых, вооруженных четверкой вакуумных пушек.

Штурмовик борга вынырнул из подпространства по правому борту «Мариупольца». В ходе боя борг метко всадил дрон-капсулу в кабину чернышевского «Тритона». Аварийка разгерметизации сработала в момент, но лучше от этого не стало; после разрыва капсулы повалил белесый дым… полчища фемтодронов наполнили кабину. Нику казалось, что дым обжигал кожу, разъедал глаза, травил легкие. Правой руке в гироперчатке управления досталось похлеще — осколки капсулы превратили кисть и предплечье в месиво.

Он очнулся на госпитальной койке. Регенерационная команда восстановила ему руку, однако ассимиляция уже началась. Хирург, пряча глаза, бубнил нечто дежурно-успокаивающее… Черныш, раздавленный новостью, его не слушал.

Тео Нг, капитан «Мариупольца», лично пришел в палату к Чернышу и, честно моргая безреснич-ными лезвиями век, объявил пилоту, что его отправляют лечиться на Нимбус. Слова прозвучали очень буднично.

Ощущение несправедливости судьбы ело Черныша поедом. В лучшем случае его ожидает беспросветная череда «лечебных мероприятий», которые в конце концов закончатся переводом на Октавию, тюремный вариант Нимбуса, где содержат безнадег — тех, чью ассимиляцию не удалось затормозить. Легенды и слухи об электронных Франкенштейнах на Октавии, которых якобы держат в радиационных колодцах, начисто отбивали всякую надежду Ника на благополучный исход.