Этюд в багровых тонах (сборник)

– Тем не менее, – сказал Холмс, откидываясь на спинку кресла и соединяя перед собою кончики пальцев, – я даже рискну предположить, что целью организации ярмарки является расширение университетского крикетного поля.

Я посмотрел на него таким изумленным взглядом, что он затрясся от беззвучного смеха.

– Дело в том, дорогой Ватсон, что вы просто идеальный объект для наблюдения. – Вы всегда совершенно непосредственны и мгновенно реагируете на внешние раздражители. Мысли ваши могут протекать медленно, но они всегда очевидны, и за завтраком мне их прочитать было проще, чем заголовок в «Тайме», которая лежит передо мной.

– Буду рад узнать, как вы пришли к своим заключениям, – промолвил я.

– Боюсь, моя любовь к пояснениям нанесла серьезный вред моей репутации, – сказал Холмс. – Но в данном случае цепочка логических выводов настолько очевидна, что все равно не принесла бы мне лавров. Вы вошли в комнату с задумчивым видом человека, который ведет некий внутренний спор. В руке вы держали единственное письмо. Вчера вечером вы ушли к себе в прекрасном расположении духа, поэтому было понятно, что именно это письмо стало причиной произошедшей с вами перемены.

– Это очевидно.

– После объяснения вам все кажется очевидным. Я, естественно, задался вопросом: что могло быть в этом письме такого, что произвело на вас подобное впечатление? Конверт вы держали лицевой стороной ко мне, и на нем я заметил тот самый имеющий форму щита герб, который видел на вашей старой университетской крикетной кепке. Стало понятно, что это послание из Эдинбургского университета или из какого-нибудь связанного с ним клуба. Дойдя до стола, вы положили конверт рядом с тарелкой адресом вверх после чего подошли к камину и посмотрели на фотографию в рамке, которая стоит на левой стороне полки.

Меня поразило, насколько точно он запомнил мои передвижения.

– Что дальше? – поинтересовался я.

– Я начал с того, что взглянул на адрес и даже с шести футов мне не составило труда определить, что это неофициальное послание. На это указало использование слова «доктор» в адресе, ведь вы, как бакалавр медицины, не имеете права на эту ученую степень. Мне известно, как педантично относятся официальные лица в университетах к употреблению титулов, и это наблюдение дало мне возможность сказать с уверенностью, что письмо не официальное. Когда вы вернулись к столу и, развернув письмо, дали мне возможность увидеть, что письмо не написано от руки, а напечатано, у меня впервые возникла мысль о ярмарке. До этого у меня было подозрение, что это какое-то политическое сообщение, но при нынешнем застое на политической арене это кажется маловероятным.

Когда вы вернулись к столу, на вашем лице все еще сохранялось прежнее выражение, это означало, что рассматривание фотографии не изменило ход ваших мыслей, еле довательно, сама фотография должна была иметь какое-то отношение к занимавшему вас вопросу. Поэтому я обратил внимание на снимок, и сразу же увидел, что на нем изображены вы в составе команды по крикету Эдинбургского университета на фоне игрового поля. Мои небольшие познания в жизни крикетных клубов говорят о том, что наряду с церквями и кавалерийскими частями это наиболее погрязшие в долгах организации. Когда после вашего возвращения к столу я увидел, что вы достали свой карандаш и стали чертить на конверте линии, мне стало понятно, что вы обдумываете какие-то улучшения, которые можно было бы осуществить с помощью ярмарки. На вашем лице по-прежнему была написана нерешительность, поэтому я счел возможным прервать ваши размышления советом все же принять участие в столь полезном деле.

Я невольно улыбнулся необычайной простоте его объяснения.

– О да, это было действительно проще простого.

Мое замечание, похоже, ему не понравилось.

– Могу добавить, – сказал он, – что вас попросили в качестве помощи написать что-нибудь в их газету, и что вы уже решили, что сегодняшний случай будет темой вашей статьи.

– Но как!.. – поразился я.

– Это было проще простого, – спокойно ответил он. – Предлагаю вам самому найти ответ на ваш вопрос. А тем временем, – прибавил он, поднимая газету, – я, с вашего позволения, продолжу чтение этой в высшей степени увлекательной статьи о деревьях Кремоны и о том, какие преимущества они дают местным производителям скрипок. Это один из тех небольших отвлеченных вопросов, которые порой привлекают мое внимание.

Коллеги доктора Ватсона

Дело леди Сэннокс

О романе между Дугласом Стоуном и леди Сэннокс прекрасно знали как в светских кругах, в которых блистала она, так и в научном сообществе, члены которого почитали его одним из достойнейших своих коллег. Вот почему, когда однажды утром было объявлено, что леди приняла обет монашества и навсегда удалилась в монастырь, чтобы никогда больше не выйти за его стены, это известие вызвало столь широкий интерес. А когда сразу вслед за тем грянула весть о том, что лакей знаменитого хирурга, человека стальных нервов, зайдя утром в его спальню, обнаружил, что его хозяин сидит на кровати с блаженной улыбкой на лице, засунув обе ноги в одну штанину бриджей, и великий мозг его по интеллекту немногим превышает котелок с кашей, – все это не могло не взбудоражить людей, которые и не думали, что их ко всему привычные, притупившиеся нервы все еще способны на подобное волнение.

Дуглас Стоун в свое время был одним из самых знаменитых людей в Англии. Хотя выражение «в свое время», пожалуй, не очень подходит к этому случаю, потому что, когда все это случилось, ему было всего лишь тридцать девять. Те, кто знал его лучше всего, не сомневались, что, хоть он и приобрел имя как хирург, в любом другом начинании он добился бы успеха еще быстрее. Он мог бы завоевать славу как военный и мог достичь вершин как исследователь, мог бы проложить себе дорогу наверх в зале суда и мог выстроить ее из камня и железа, если бы стал инженером. Ему было написано на роду стать великим человеком, потому что он мог мыслить о том, что никому другому было не под силу, и мог делать то, о чем другие не могли даже подумать. В хирургии ему не было равных. О его выдержке, прозорливости и интуиции ходили легенды. Снова и снова его скальпель рубил смерть под корень, проходя при этом на таком мизерном расстоянии от самих истоков жизни, что ассистенты его становились такими же бледными, как пациенты. Его энергия, его смелость, его безграничная самоуверенность… не о них ли до сих пор жива память к югу от Марилебон-роуд и к северу от Оксфорд-стрит?

Недостатки его были такими же великолепными, как и достоинства, только гораздо более колоритными. Какие бы огромные доходы ни имел Дуглас Стоун (во всем Лондоне только двое его коллег зарабатывали больше, чем он), роскошь, в которой он жил, была несравненно выше. В глубине его сложной души мощно пульсировала страсть, которой он приносил в жертву все блага, которые давала ему жизнь. Его полноправными хозяевами были зрение, слух, осязание и вкус. Изысканные букеты старых вин, тончайшие экзотические ароматы, изгибы и оттенки изящнейших фарфоровых изделий в Европе – вот во что он обращал золото, стекающееся к нему бурными потоками. А потом им овладела внезапная сумасшедшая страсть к леди Сэннокс. Единственного разговора, в течение которого было брошено два откровенных взгляда и произнесено шепотом одно слово, хватило, чтобы в его сердце вспыхнул пожар. Она была первой красавицей Лондона, единственной женщиной, достойной его. Он считался одним из самых привлекательных мужчин в столице, но не был для нее единственным. Она обожала все новое и была любезна со всеми мужчинами, которые добивались ее расположения. Это могло быть причиной, а могло стать и следствием того, что лорд Сэннокс, ее муж, выглядел на пятьдесят лет, тогда как в действительности ему было всего лишь тридцать шесть.

Лорд этот – тихий, спокойный, ничем не примечательный человек, с тонкими губами и тяжелыми веками, больше всего любил копаться в своем саду и был типичным домоседом. Когда-то давно его прельщало актерское ремесло, он даже арендовал театр в Лондоне, на подмостках которого и познакомился с мисс Мэрион Доусон, которой предложил руку, сердце, а также свой титул и треть всего графства в придачу. Но после свадьбы это его раннее увлечение стало для него ненавистным, и даже во время домашних представлений его друзьям не удавалось уговорить его блеснуть тем талантом, которым он, по его же убеждению, когда-то обладал. Теперь ему несравненно большее удовольствие доставляло возиться с лопатой и лейкой среди своих орхидей и хризантем.

Многих занимал вопрос, был ли он начисто лишен наблюдательности, или же все дело заключалось в банальной трусости. Знал ли он о шалостях своей жены и мирился с ними или же его нужно было считать просто слепым дураком? Эту тему обсуждали за чаем в уютных маленьких гостиных и, дымя сигарами, в эркерах клубов. Резкими и недвусмысленными были отзывы мужчин о его поведении. Лишь один человек мог сказать о нем доброе слово, но он был самым немногословным из тех, кто собирался в курительных комнатах. Этот человек, который учился с лордом Сэнноксом в одном университете, однажды видел, как он объезжал лошадь, и это произвело на него неизгладимое впечатление.