Ева и головы

Глаза костоправа сделались круглыми от нагнанного им же самим ужаса. Там, за окнами, был мир сродни миру грёз, там щипала травку на лужайке перед домом какая-то приблудшая коза, там вышагивали, гремя сапогами, стражи, хмуро обводя глазами вверенную им территорию, там спешили завершить дневные дела люди, ставшие вдруг маленькими, как будто её, Евы, голова вознеслась к небу на гигантических плечах. Она видела то, что в обычной жизни было от неё скрыто: щеголеватое перо в шапке какого-то господина, ярко-красные пятна на лысине бродяги, непонятно как оказавшегося в малахитовом квартале.

— И что с ними тогда происходит? — еле слышно спросила девочка.

— Никто доподлинно не знает. Но они теряют человеческий облик. Превращаются в оборванных, неряшливых существ. Ты их ещё увидишь — днём они, обыкновенно, выползают наружу, словно улитки или слизни.

— Для чего?

— Чтобы взглянуть на солнце. Даже улитки любят солнце.

В комнате их ждала единственная свеча на столе, сгоревшая уже на добрую треть, да поостывший ужин. Ржаной хлеб высился руинами замков древних королей. На огромных металлических тарелках в окружении кружков кабачков лежали рёбра какого-то животного. Ева предположила, что это останки водящихся в подземельях зверей, безглазых, покрытых чешуёй, с жабрами и с усами, как у кошек, но Эдгар сказал, что это оленина. Ева в первый и, наверное, в последний раз пробовала оленя — такое мясо считалось пищей благородных. Когда графья и всяческие корольки выезжали на охоту, они охотились именно на этого рогатого императора леса. Судя по жёсткости мяса, олень был достаточно старым. Эдгар ел, похоже, без всяких задних мыслей, Ева же всерьёз призадумалась — что значит олень в их тарелках? Выказанное им уважение, как важным гостям, или нечто другое?

Принимаясь за еду, Ева бросала настороженные взгляды по сторонам — комната оставалась такой же, какой была, когда они её покидали. Кто принёс всю эту еду? Кажется, хозяин упоминал о слугах… во всяком случае, девочка была уверена, что упоминал, хотя в каком контексте, доподлинно не помнила.

Ночь прошла примерно так, как воображала себе Ева. Дом раскачивался, будто ему приделали две птичьих лапы, и девочка, расположившаяся на перинах прямо на полу, откатывалась то к одной, то к другой стенке, замечая это сквозь дрёму, мимоходом. По коридорам кто-то бродил — может, это был Бернард, может, псы или загадочные рабы-слуги — неясное эхо, будто заблудившаяся летучая мышь, прилетало из неведомых пространств и заставляло цирюльника на кровати приподнимать голову и, сонно моргая, вслушиваться в ночь. Дверь Эдгар запер на засов, и Еву это немного огорчило: этим он, будто своим скальпелем, отрезал их и от этой реальности, и от той, превратил огромный тёмный загадочный мир, в котором Ева уже привыкла засыпать, в щепку, влекомую потоком Времени от заката к рассвету.

Несколько раз за ночь она просыпалась, думая, что слышит крик барона, но всякий раз это оказывалось не в меру разыгравшееся воображение. Эдгар покоился на своей постели как камень.

На улице не прекращалась жизнь. Где-то всё время что-то делалось, как будто там, по улицам, бродит огромное существо о девяноста ртах и семнадцати огромных, как у великана, руках, которое смеялось на разные голоса, кашляло, дралось само с собой, буянило и распивало брагу. Ева думала, что темнота, которая должна быть там, нашла лазейку из катакомб прямиком сюда, в старый дом семейства Кониг, от которого осталась одна только голова.

Господа на ночь отвели в заброшенный сад, где ослик остался бродить среди кустов акации, меланхолично срывая влажные соцветия.

— Тебя не пугают эти крики? — спросила Ева, когда, выкроив минутку перед ужином, забегала его проведать: — Крики его баронной светлости?

Похоже, ослика ничего не беспокоило. Девочка же, когда шла в дом, нашла тельце воробья, который, видно, чересчур разогнался, да врезался в арку эстакады.

Телега так и осталась стоять под окнами, по ней барабанил под утро дождь. Валдо пообещал, что на пожитки цирюльника никто не покусится.

— У этого дома дурная слава, — сказал он, отчего-то разглядывая свои костяшки. — Герб моего барона всё ещё чёток, и из памяти людской он сотрётся не скоро. Можете мне поверить. Барон заботился о том, чтобы помнили его долго. Нам до сих пор привозят с рынка продукты через раз, а посылки оставляют на углу улицы.

— Он был такой уродливый? — с сомнением спросила Ева. Если судить по одной голове, ничего особенного в бароне не было. Обычный старик с противными, похожими на пучки повядшей травы, волосами.

Валдо взглянул на неё с таким выражением, будто никак не мог решить, прихлопнуть девочку, как надоедливое насекомое, или проигнорировать вопрос. Но, скривив губы и подвигав нижней челюстью, всё же ответил:

— Конечно нет.

— Красивый? — ещё больше удивилась Ева.

— Сиятельный.

Но Ева хотела, коль уж его светлость так заинтересовал её великана, знать всё.

— Значит, он светился?

— После того, как его светлость учинил очередную расправу над еретиками в какой-то деревушке, вряд ли я сейчас припомню её название, моего господина прозвали «гуляющий с косой барон», — ответил управляющий, пытаясь ухватить глазами взгляд Эдгара и, как все прочие, терпя в этом неудачу. Иногда Еве казалось, что поймать взгляд большого человека можно, только притворившись чем-то до ужаса интересным: кустом неизвестного растения или мёртвым зверьком. Валдо не отвечал этим требованиям. Больше всего он походил на убийцу со скучными глазами, а таких Эдгар всячески избегал. — Он заслужил это прозвище.

Мышца на лице великана дёрнулась, губы раздвинулись в улыбке, которая, однако, не содержала никакой радости.

— Уверен, будь барон в целости, он бы не преминул совершить расправу и над нами.

— Без сомнения, — кивнул Валдо.

С раннего утра Ева оставила хандрящего Эдгара в покоях и отправилась в одиночку смотреть город. Кажется, великану не хватало холодной земли, в которую он мог погрузить ладони и с которой мог подняться, точно настоящее её дитя, обладающее ветвями, листьями, глазками и концентрическими кольцами в своём животе.

Дом с наступлением утра почти не изменился. Кажется, даже если вдруг кто-то неосторожно упустит из своей печки огонь или разольёт масло из горящего фонаря и город охватит пожар, даже тогда эти ковры сохранят за собой тусклый цвет свернувшейся крови, а стены будут проводить лишь только холод. Тогда, наверное, все городские тени, о которых вчера говорил Эдгар, найдут здесь убежище… Бернарда на часах не было, Валдо с головой не встретился тоже, и Ева, очень счастливая по этому поводу, беспрепятственно выбралась наружу через одно из окон на первом этаже (отодвинуть огромный засов на входной двери ей оказалось не под силу).

Вернувшись, она, как и обещала, вычистила Господа щёткой, что обнаружилась в местной конюшне. Там стояло всего две лошади — видимо, одна служила седалищем для тощей задницы Валдо, а другая привезла домой больного, — как бы странно это ни звучало в его положении, но это так, — барона. Ева не слишком задумывалась о длительности жизни лошадей. Здесь же, в огромной бочке, к которой вели несколько ступенек (Еве, чтобы дотянуться до её края, пришлось ещё и встать на цыпочки), нашлась вода. Только тогда косматые уши ослика стали меньше напоминать еловые лапы.

Эдгара девочка нашла во внутреннем дворе, в самом центре запущенного сада. Господь выел с одного конца изрядную плешь, обглодав кусты, а великан сидел гораздо глубже, в компании двух статуй, почти потерявших человеческий облик. Легко вообразить, что когда-то изваяния были одни-одинёшеньки на этой земле. Не было ни домов, ни собора, ни брусчатки. Кого они изображали? Греческих ли богов и богинь? Адама ли и Еву, самых первых людей, которые сошли на землю с небес, может быть, в этом самом месте?