Ева

Люк, возбужденный, словно не замечал всех этих недомолвок и неловкостей. Рассеяно чмокнув сестру в щеку, он без лишних церемоний прошел в гостиную и плюхнулся в кресло. Кажется, пыл спора еще не угас в его душе, и он готов был продолжать доказывать Вейдеру свою точку зрения.

Впрочем, напряженная поза Леи — она уселась в кресло, словно палку проглотила, — и атмосфера, царившая в гостиной, даже самого толстокожего эгоиста навели б на нужные мысли. И Люк вызвался помочь дроиду-повару сервировать стол, деликатно оставив отца и сестру наедине.

Лея смотрела на Вейдера с вызовом; он не мог сдержать улыбки, вспомнив ее взгляд тогда, в их первую встречу.

«Да как вы смеете!»

Между ними все еще стояло впечатление от той встречи; и ей все еще чудился на нем черный шлем и непроницаемые темные стекла маски вместо глаз.

А он, разглядывая теперь Лею иными глазами, замечал то, что раньше ускользнуло от его взгляда — ее привычку вздергивать голову, словно она готова спорить со всяким, кто говорит с ней, и манеру сжимать губы…

— Да, можно было б догадаться, — произнес Вейдер, припоминая ту же встречу, и его лицо приобрело чуть более человечное выражение.

— О чем? — ершисто произнесла Лея, словно только и ждала повода поспорить.

— Ты говоришь так же, как и я, — ответил Вейдер. — Ты держишься так же, как и я. Ты похожа на меня. Очень.

— Сомнительный комплимент, — сухо ответила Лея. Вейдер усмехнулся:

— Наверное. Итак, — он глянул ей в глаза, и она ощутила прикосновение Силы. Так поглаживают по плечу, вместе с тем заставляя оставаться на месте. Лея, сопротивляясь, поняла, что, несмотря на все ее усилия, она не сможет теперь встать и уйти, как бы ей не хотелось; и вместе с тем чувство покоя внезапно снизошло на нее. Ах ты, подлец… А ведь было время, когда твоя сила на меня не действовала!

— Итак?

— Мы с тобой — отец и дочь.

Лея расслабилась, и, подобно Вейдеру, вальяжно откинулась на спинку кресла.

— Я знаю это, — ответила она.

— Этого мало; ты должна придумать, как с этим жить… хотя бы ради Люка.

— Все, что я делаю — я делаю ради него. Я не причинила бы ему боли, оттолкнув тебя и отказавшись его поддержать в Совете, никогда. Я знаю, он принял тебя всем своим сердцем и даже… даже полюбил. И я не в праве отнимать у него отца… еще раз.

— Отлично; на этом можно было б и закончить разговор, если б еще не одно обстоятельство.

— Какое?

— На минутку забудь о Люке. Подумай о себе. О своих чувствах и мыслях.

Лицо Леи дрогнуло; ее упрямые темные глаза мигнули, прогоняя какое-то детское, немного беспомощное выражение, и она произнесла немного изменившимся голосом:

— О себе?

— Да; о себе. У тебя есть много вопросов, которые терзают тебя много лет, и на которые могу ответить только я. Я не могу заставлять тебя относиться к себе с таким же теплом, как Люк, и не могу заставить тебя сию же минуту назвать себя отцом; но ты можешь представить, что я просто человек из твоего далекого прошлого, и задать все те вопросы, которые я слышу в твоем сердце. Не бойся причинить мне боль; эта боль со мной всегда.

Ах ты, подл…

Казалось, внимательные желтые глаза ситха видят Лею насквозь.

Ты видел это тогда, отец? Видел достоинство Амидалы, переданное ею по наследству дочери, и поэтому не стал ломать, уничтожать его?

— Это одна из причин, — ответил Вейдер на ее немой вопрос, все так же внимательно глядя на Лею. — Твое упрямство показалось мне знакомым… но я не мог вспомнить, где я его видел раньше.

— Но зачем?! Зачем?!

В вырвавшемся у Леи вопросе было заключено много терзавших ее «зачем», и Вейдер, несмотря на кажущуюся ему готовность, не смог выдержать ее взгляда, и отвел глаза.

Зачем ты предал Республику?!

Зачем ты пал на Темную Сторону?!

Зачем ты погубил мать?!

Зачем ты разрушил свою собственную семью?!

И, наконец, зачем ты пришел сегодня и сейчас сюда?!

— Я не могу рассказать тебе всего, — сухо ответил он. — Это долгий рассказ, и он не пощадит некоторых идеалов, которым ты служишь и в которые ты веришь. Я очень любил твою мать; и все, что я сделал, я сделал ради нее, — его лицо стало жестоким, страшным, даже одержимым, и в его глазах словно отразились языки пламени, пожравшие Храм, словно Вейдер снова поднимался с 501 легионом по его ступеням, и снова переживал события тех страшных дней.

Лея поняла — он не лжет.

И — вероятно — он сделал бы это снова, если бы… если бы…

Что-то непонятное, неясное ускользнуло от ее понимания, и она осталась без ответа на свой вопрос, поняв, что причина все-таки была.

Но Вейдер никогда не признается в этом дочери. Потому что он не готов рассказать о собственной слабости.

— Я не могу и не хочу оправдываться, — жестоко произнес он, на миг забыв о своих благих намерениях. — Все сложилось так, как сложилось, и заплатил за все я. Самую дорогую цену, что мог дать.

— И мы с Люком, — произнесла Лея.

— И вы с Люком, — подтвердил Вейдер.

Лея опустила взгляд; неловкая пауза вновь повисла в воздухе. Слышно было, как на кухне Люк гремит столовыми приборами.

— Расскажи мне о матери, — сказала Лея. Она не знала, что еще сказать; рассказ отца о прошлом ей был вовсе не нужен. Точнее — она не хотела слышать о его прошлом. Ведь там не было ее. Но сказать что-то было нужно, и она произнесла эту дежурную фразу.

— Что? — спросил Вейдер.

Подспудно он понимал, что на самом деле хотела спросить Лея.

Это было одно из ее «зачем», такое больное, что терзало их обоих, самое страшное.

У тебя был выбор, твердила Лея упрямо, у тебя все равно был выбор! Ты мог вернуться… да, ты, может быть, погиб, но ты мог вернуться! Почему же тогда мать, которую ты так любил, не смогла удержать тебя от шага в бездну?! Неужто для тебя что-то было дороже, чем твоя любовь к ней?

Почему ты сделал шаг назад?!

И Вейдер, теперь, сию минуту, глядя в упрямые темные глаза дочери, так похожие на глаза его Падме, ответил ей — да и себе тоже, — на этот вопрос.

— В тот день, — жестоко произнес он, — мы оба сделали шаг назад. Друг от друга. В тот день я понял, что у Падме существует кое-что, дороже ее любви ко мне. Это ее борьба, ее демократия. Она жила этим; я смог отречься от всего мира, что был у меня, ради нее, а она не смогла. Я мог бы вернуться и раскаяться, но мне было не к кому возвращаться. Поэтому я тоже сделал шаг назад.

Лея сидела потрясенная этим внезапным откровением. Эти простые слова, эта безжалостная правда, были понятны Лее, и в них она поверила скорее, чем если б он рассказал ей красивую сказку о доброй и прекрасной матери. На миг она увидела пред собой не ситха с крепко сжатыми губами и яростным взглядом, а простого человека, каким он был до того, как лава Мустафара выжгла в его душе все живое.