Евангелие от обезьяны

Я закрываю дверь. Она обдает меня терпким горячим воздухом, в котором, как сейчас кажется, отсутствуют молекулы.

– Всэ выходим в карыдор, быстро, билят! На счет «тры» стыриляю на поражение, нах! – каркает в подтверждение моих догадок человек из-за двери. И дает еще несколько коротких очередей.

Но нэт, нэ усё так просто, красаучик! Чик-чирик, мы в домике. Я запираю замок с собачкой на два настоящих, дополнительных, больших оборота. И достаю из-за пояса травмат Эрика. Насмерть он не бьет, как мы сегодня эмпирически выяснили. Но похож на реальный «макаров» и потому, возможно, способен напугать… Знаю, да: жидковато. Но на безрыбье и палка стреляет, и это лучше, чем ничего.

В домике нас оказывается семеро. Мы втроем, Аристарх Андреевич в валидольных пар'aх, Отто Иосифович, ординатор и та самая лаборантка, которая так и не ввела тогда Вере инъекцию успокоительного. Вера абсолютно бессмысленно зажимает ладонью рот Стаса, который единственный из всех не испугался. Остальные, конечно же, встали дрожащим сгустком у окна, строго напротив входной двери. Так, чтобы этот псих, кем бы он ни был, сэкономил патроны и пристрелил их теми же пулями, которыми будет сбивать замок. Какая трогательная забота о ближнем, господа! Я едва успеваю перетащить их в левый от двери угол. Теперь, чтобы все попали в сектор обстрела, ему придется как минимум войти в кабинет. А я уж тут как-нибудь попробую его встретить.

– Раз! – слышится из коридора с секундными интервалами. – Два! Тры, билят!

Очередь решетит и калечит замок, но не открывает дверь: замок, хоть и вырван с мясом из своей плоскости, все еще держится собачкой за паз в косяке.

Сейчас этот ублюдок будет открывать дверь с ноги и на мгновение опустит автомат... Или так, или никак. Или я просчитася и получу за это по высшей из всех ставок.

Но бинго! высшие ставки на этот раз мои. Когда он врывается в кабинет, поднять «калаш» в исходное положение он не успевает, потому что в лоб ему утыкается дуло пороковского «макарыча». Surprize, гоблин!

За маской – черные глаза, большие и пассионарные. Смотрят в мои, прожигают в них дырку, мешая лучи ненависти с вибрациями инстинкта самосохранения. Там, где должны быть крылья носа, маска вздымается и втягивается внутрь, как будто к ней подключили два насоса. Судя по безапелляционно зарождающимся морщинкам вокруг глаз, мы с маской примерно ровесники.

И вот теперь мы с ровесником стоим и молчим, раздувая ноздри и буравя друг друга глазами. Все остальные вжались в угол где-то далеко, на периферии сюжета. Немая сцена.

Он знает, что получит пулю в голову, стоит ему хотя бы шевельнуться.

А я знаю, что эта пуля будет резиновой. Но дело, конечно же, не в этом.

Дело в том, что все совершённое до сего момента я делал инстинктивно, как на войне – ни о чем не думая и следуя единожды усвоенным алгоритмам выживания. С тех пор, как мы услышали первые автоматные очереди, не прошло и минуты, и на раздумья у меня попросту не было времени. А теперь я стою, не двигаюсь, и наконец включились мысли; и я не могу отделаться от одной навязчивой: а ведь это вариант.

Надо только повернуться чуть влево, отпрянуть на шаг по стенке, а его запустить на шаг вглубь кабинета. Чтобы мы все оказались у него на одной линии огня.

А потом совсем чуть-чуть сбить прицел и выстрелить. Так, чтобы не попасть и напугать. Все остальное сделает маска-ровесник. Машинально. Из чувства самосохранения.

Он не уберет палец с курка, пока не опустошит весь рожок. Чистая психология. Я видел такие глаза на войне и хорошо знаю, чего от них можно ожидать. Он на взводе и если начнет стрелять, то по своей воле не прекратит.

«Они жили долго и счастливо и умерли в один день»… Ну, может и не очень долго и не совсем счастливо, конечно. Ничего, я готов сбить цену. Ладно, уговорили! мне не надо долго и счастливо. Мне б только, чтоб умереть в один день с моим ребенком.

Вера? Она, несмотря на все ее недостатки, будет так же рада. Аристарх? Старик немного поскучает без Вериной матери, у них совет да любовь, как в книгах про тех, у кого жизнь удалась. Но в любом случае ждать благоверную ему придется недолго: возраст.

Остальные? Да плевать я хотел на остальных. Вы не смогли мне помочь, а я не могу помочь вам. Это не месть. Это жизнь. Я всего лишь хомо сапиенс, ребята.

И не пугайте меня адом, в который я попаду, подставив под пули невинных людей. Хуже, чем сейчас, ни в каком аду мне уже не будет.

– Ытты, – сипит испорченным чайником человек с глазами-маслинами, – ыттты. – Сипит в голос, как бы алогично это ни звучало. Ну да, слова сейчас надо чем-нибудь заменить, а как же.

В одну из прорезей маски из-под набухшей от влаги ткани втекает капелька пота. Неспешно заползает в уголок черного правого глаза. Уродец начинает часто смаргивать, точно школьник, который описался у доски и вот-вот расплачется. Да уж, представь себе: погодную аномалию никто не отменял даже для отмороженных воинов Аллаха. Я словно бы вижу воочию, как под этой синтетикой у него сейчас плавится мозг.

«Ты всего лишь человек, парень... Делай, что должен… Ты слишком недолго верил…»

А знаешь – на самом деле это просто слова. Набор мантр для второразрядного дешевого аутотренинга, звучащий чем дальше, тем иллюзорнее.

Радислав, мать его, Гандапас. Абсурдное сочетание звуков.

Всё.

Вера закончилась. Все билеты проданы, ждите нового завоза.

Всё рано или поздно исчерпываешь до дна. Когда-нибудь ты привычно откроешь утром последнюю бутылочку веры и вдруг обнаружишь – гляди-ка! – что пойла больше не осталось. Потому что ты вылакал всю веру еще вчера, а новой дозой затариться забыл, и даже похмельные капли на донышке куда-то выветрились, высохли за ночь. Сорок градусов веры испарились в сорока градусах Цельсия, как с двери той «Приоры» в Зомбаланде давеча испарилась моча новопреставленного мертвеца. А потом откуда-то приходит такая вот маска, и смотрит на тебя ненавидящими черными глазами – и ты говоришь: а давай. А и хрен с тобой! Может, ты и прав, говнюк.

Внезапно с неба исчезает солнце. Мутные тени сливаются в кашу, а из немногочисленных оттенков окружающего серого исчезает розовый. Последние несколько недель он заменял Москве солнечный свет. А теперь вот его вдруг не стало. Значит ли это, что бледно-желтый диск в горелом небе наконец-то закрыла туча и случилось то, чего вот уже много дней ждет мегаполис, высунув язык, как миллионоглазый изможденный пес? Я не знаю, я не могу повернуть голову и посмотреть. Мне нельзя отводить взгляда от маски.

Только один сантиметр в сторону. Давай! Твой ход, парень. Молчанка и так уже затянулась, тебе в любом случае надо что-нибудь сделать. Иначе он решит, что ты блефуешь, очухается от ступора и примет какое-нибудь свое решение. Например, убить одного тебя и взять в заложники всех остальных. А потом освободить. Чтобы медленное умирание ребенка омрачилось еще и твоей никчемной кончиной. Чтобы его скручивало судорогой не только от физической боли, но и от тоски по тебе... Что скажешь? Ты этого хочешь, да?