Евангелие от обезьяны

Получается, что все происходило по цепочке, по схеме «вопрос – ответ»? Бар спросил сеть, что сделают онисты, когда поймут, что Азимут спрятался у муслимов. Сеть ответила, что взорвут муслимов. А дальше – диалог: «Как это воспримут сами муслимы?» – «Они, вероятно, будут сопротивляться». «Как отреагируют силовики?» – «Скорее всего, в этой ситуации им будет дан приказ действовать максимально жестко». Отсюда и горы трупов на улицах, и следы автоматной очереди у крыла Маратовой тачки, и остальные ужасы войны в «Евангелии от Обезьяны».

В реальности все прошло куда как мягче: убитый борец в D&G, залитый коктейлем Молотова БТР и отдельные стычки с радикалами типа того, которого я вырубил камнем. Хорошо; значит, в нюансах сеть ошиблась. Она верно предсказала взрыв, но не угадала масштаб его последствий. Ну а то, что в «Евангелии» посреди этих неугаданных последствий оказался автор, – сие может быть плодом его, автора, больного воображения. Как стал им воскресший Героин, к примеру. То есть Бар на самом деле мог шляться где угодно и видеть что угодно – в его сознании он все равно находился в мусульманской локалке посреди кучи трупов, прятался от танков на старой репетиционной базе и блевал себе на грудь.

Вопрос лишь в том, откуда сеть узнала, что будет второе пришествие. Ведь диалог с ней должен был с чего-то начаться. И «Завтра утром вернется Азимович. Что будет?» – это именно тот первый запрос, который должен был изначально задать ей пользователь. Тот первый камень, с которого начинается все предсказание. Если такой вопрос не задать, машина не сможет выдать на монитор результат, так как попросту не поймет, в каком направлении копать и от каких исходных данных отталкиваться. Не от прогноза же погоды.

Потому что на обычный, не конкретизированный вопрос «Что будет завтра?» можно найти миллиарды верных ответов. «Месячная норма осадков выпадет за ночь на Мысе Доброй надежды в ЮАР». «В индийском Тирувинантапураме взбесившийся слон затопчет на улице стаю городских обезьян». «Мистер Пинвуд из английского графства Йоркшир зарежет овцу». И все это будет правдой; а ответ «Вернется Азимович» в этом списке может стоять на девятнадцать миллионов пятьсот восемьдесят пять тысяч триста сорок восьмом месте, и ни один разъем мира не поможет вам дойти до него за световой день. Вероятность того, что вы сразу выделите из общей массы именно его, стремится даже не к нулю, а вообще к отрицательным величинам. Или я не прав?

– Прелесть в том, что для проникновения в сеть Разъемщику не надо быть хакером, – рассказывает между тем Марат. – Воткнул штекер в голову – и ты уже часть этого организма. Это кайф, с которого невозможно слезть. Примерно так же в «Аватаре» эти синие твари подключались к дервьям и животным, помните? И сразу же сливались воедино со своей природой. Джеймс Кэмерон выдумал эту фишку не с потолка. Прототипом были Разъемщики.

– Но послушайте, – перебиваю я его, – Бар же не мог получить информацию без запроса, Бар должен был сделать запрос. Так? А запрос должен был изначально подразумевать второе пришествие.

Марат встает, открывает окно еще шире, приносит с кухни пепельницу и закуривает, не спросив, возражаю я или нет.

– Тут все сложнее. Разъем работает не просто по принципу «вопрос-ответ». В отношениях между сетью и Разъемщиком нет привычного осознанного обращения. Скорее, Разъемщик задает некую тему, вокруг которой сеть выстраивает облако соответствующих фактов. А лимба Разъемщика реагирует на нее так, как не в состоянии реагировать современный человек. Я бы назвал это максимальной степенью искренности. Но, конечно, я очень приблизительно все объясняю. Главное, что Бару не требовалось задавать вопрос. Ему требовалось только думать о чем-то. Не ищите во всем этом… божественного откровения. Многие случайные мысли, не имеющие отношения к реальности, становились для Бара непреложными фактами. Он был тяжело болен, вот и все. В какой-то момент Бар вспомнил Азимовича, а мгновение спустя Азимович уже существовал.

Я чувствую, как сердце делает затяжной прыжок от ребер к селезенке и, похоже, там и остается. Под ложечкой веет таким холодом, как будто заоконные сорок три по Цельсию вдруг резко поменяли знак с плюса на минус. «Он сам придумал второе пришествие…» Нет, только не это. Нет, нет, такого не может быть. Нет. Это нереально.

И именно в этот момент я вдруг замечаю краешек газеты, высовывающийся из-под того самого дивана, который был рожден для службы траходромом.

Нет.

Это, мать твою, нереально…

Дрожащей рукой тяну за краешек. И, еще не вытянув, наперед уже знаю, что это за газета и от какого числа.

НЕТ!!! Нет. НННННЕЕЕЕЕТТТТТТ!!!!!!!!

Так кричит рушащийся мир, молодой и хрупкий, который я успел создать за те тридцать четыре часа, что прошли с момента приземления моего самолета в третьем терминале Шереметьева. Этот мир все еще душный и черный, словно угольная шахта, но в нем уже есть место несмелым солнечным бликам и зеленым росткам надежды… Быломесто.

Мои глаза самопроизвольно зажмуриваются, чтобы не видеть этого. Но, кажется, я смотрю даже сквозь веки.

Ботоксная рожа генсека, уставившаяся белесыми рыбьими глазками на лесные пожары из кабины самолета МЧС. Филипп Киркоров в сценическом костюме петуха, выкативший свои шарики для пинг-понга так, будто стал свидетелем убийства Кеннеди. Самолет «Сухой Суперджет» на взлетной полосе очередного испытательного полигона. Серо-коричневая панорама задымленной Москвы… Все это я уже видел на первой полосе популярной многотиражки.

Вчера.

На самой знаменитой фотографии с момента окончания Третьей войны.

Вас никогда не расстреливали одновременно из десятка стволов, но не насмерть, а в самые чувствительные из некритических для жизни точек – так, чтоб вы подольше мучились и умирали много часов от болевого шока и потери крови? Меня – нет. Раньше. А теперь со мной делают именно это.

Нет...

Долбанный «МК». Именно этот номер вертел в руках постаревший Азимович, желая намекнуть экспертам, что как минимум два дня назад он был жив.

Нет. Неправильно. Одно это слово прямо вот сейчас, на глазах ничего не понимающего Марата, перечеркивает бездушным крестом всю мою жизнь. Маркером замазывает. Парой движений и до обидного просто – так, как я давеча замазал член на акриловой картине Толи Болдырева. Был член – и нет. Была жизнь – и нет ее. Вот именно так. Н.Е.П.Р.А.В.И.Л.Ь.Н.О.

Азимович никогда не держал в руках этот клочок бумаги. Он никогда не приходил после смерти к Равилю Муртазину и никогда не вокресал. А я – вместе с остальным человечеством – все последние сутки участвовал в каком-то дьявольском, запредельном и инфернальном спектакле театра кукол-убийц из фильма «Невеста Чаки». Вакханалии, придуманной сумасшедшим гением. Психом, заставившим весь мир поверить в свои глюки, перемешанные с реальностью в убойном психотропном коктейле. Бар, бедолага. Ты допьяну напоил голубой шарик этим диким пойлом. И поимел его так, как никто за всю историю.