Евангелие от обезьяны
Шрифт:
По мере приближения к тому месту, над которым я еще с Ярославки безошибочно угадал зарево цивилизации, начинают появляться одиночные огни. Очевидно, мертвецы украли электричество, присосавшись к одной из подмосковных ЛЭП, и провели кабель в центр своей колонии. Я замечаю несколько работающих придорожных фонарей, а вслед за ними – о, эврика! – из-за угла очередной развороченной хрущевки выплывает целая площадь, освещенная по периметру не только фонарями, но и отсветами витрин сколоченных из вторсырья ларьков.
Картина сопровождается звуками ожидаемо несвежего советского попса. Он льется из репродуктора, который подвешен на столбе посреди площади. Примерно из такого же давеча лился голос муфтия Зиязитдинова на Большой Ордынке.
– Украина и
Под столбом человек двести-триста мертвецов славянской внешности зашлись в самозабвенной пляске.
– Это что? – спрашиваю, не в силах отделаться от ощущения, что попал в лавкрафтовский Инсмаут – город зла, все жители которого поражены инфернальным вирусом и скоро превратятся в рыб.
– Русский дискытека, бля! – весело отвечает скуластый, повернувшись к нам с переднего сиденья и дыхнув в лицо таким помойным ароматом, что я тут же жалею о заданном вопросе. – Сейчас ваши гуляют, потом Средний Азия будет гулять, молдавы, Кавказ. У каждого свой день. Сначала все вместе дискытеки делали, но там трупы некому убирать было, лежали, гнили. Воняло, нна. Теперь труп меньше, убирают нормально, нна. Сиди здесь, братан, из машины не вылезай лучше, вообще не рыпайся, да? Мой кент с вами останется, но если пацаны ему за вас предъявят, он подставляться не будет, да, Сухроб?
Водила, лица которого я так до сих пор и не увидел, тормозит у витрины ларька, оставив танцующую биомассу слева по борту. Молча кивает огромной бритой головой со шрамами и складками на шее, вид которой – даже вид сзади – не вызывает желания спорить.
В ларьке, судя по выстроившемуся в очередь контингенту, продают не что иное, как наркотики. Мысль сию, не успевает она зародиться в моей голове, подтверждает только что обслуженный покупатель. Он с блаженным лицом дебила отходит от ларька к ближайшим «Жигулям», раскладывает на капоте кухню и перетягивает жгутом тощий бицепс на левой руке: в Москве такую картину я последний раз видел в приснопамятные девяностые, еще при необожествленном Азимовиче. Трясущейся правой лапкой похожее на Горлума существо готовит раствор, греет на зажигалке ложку. Когда шприц, потыкавшись с полминуты по непригодным к использованию дорогам, наконец находит живую вену, я даже вижу, как кровь смешивается с раствором в его полупрозрачном цилиндре. Почти так же делал Джон Траволта в «Криминальном чтиве». Только то действо имело место в красном «Малибу» 1964 года и сопровождалось божественным саундтреком от The Centurians, а это производится на капоте дрянных «Жигулей» с озвучкой советского эстрадного щеголя. Такого же второсортного, ненужного и забытого Богом, как и местность, в которой все это происходит.
– Я рожден в Советском Союзе, сделан я в СССР! – голос певца тонет в экстатическом хоре подпевок, изрыгаемых танцующими, а клиент ларька забывается в приходе, выронив на землю шприц и зайдясь в неземной неге и наслаждении. Из уголка рта повисает бульдожья слюна, отражает куцый свет витрин. Тянется вниз, роняет половину, подтягивается снова кверху под действием силы поверхностного натяжения. И где-то на полпути замирает, повибрировав, в виде налипшей на подбородок капли сапожного клея. Матово отсвечивающего, неземного и с пузырьками внутри.
Признаться, обладателю подбородка я отчасти завидую. В данный конкретный момент у него, в отличие от меня, нет ни одной проблемы.
Когда захлопываются двери за скуластым и тем гопником, который составлял нам компанию на заднем сиденье, водила нажимает на центральный замок и запирает нас внутри машины. Разумеется, кнопки замков на дверях вырваны с корнем: салон откроется не раньше, чем Сухроб разлочит систему.
Лина пинает меня коленкой и толкает под локоть, строя рожи так, чтобы труп не увидел их в зеркале заднего вида. Видимо, намекает она
на то, что я сейчас должен разбить эту каменную шрамированную голову при помощи подручных средств, завладеть «Приорой» и уехать на ней вон из прокаженного Инсмаута. Похоже, перепуганная девушка напрочь забыла, зачем мы здесь.– Рюрики, Романовы, Ленин и Сталин – это моя страна, – заходит на второй куплет певчий птах. – Пушкин, Есенин, Высоцкий, Гагарин – это моя страна!
Я вдруг абсолютно не к месту и не ко времени думаю, что пословица «Надежда умирает последней» в корне неверна. Потому что последними умирают имперские амбиции русского народа-богоносца, живые даже в стране мертвых. После ядерной войны на земле останутся тараканы, крысы, алкоголики и иррациональная вера русских в выдуманный ими Особый Путь и Великое Объединение недоразвитых народов.
До войны я об этом не думал и впервые осознал только после перемирия. Тогда люди, каждый из которых терял на войне родственников, детей, друзей, дома, конечности и человеческое лицо, вопреки законам эволюции решили на референдуме не разбегаться с противником, а продолжать строить алогичный и противоестественный Союз Нерушимый. Не поперхнувшись проглотили даже принцип городских автономий, выдвинутый муслимами как условие своего невыхода из СССР. И главное, что все это даже нельзя было свалить на онистов – ведь те, здорово обгадившись на войне, со страху в первый и последний раз позволили людям решить все самим. Воистину, идиотизм – восьмой смертный грех. Причем такой, за который всегда платишь при жизни, – чему я сейчас и наблюдаю прямое доказательство. Только здесь, на самых дальних задворках потемкинской стройки века, грех и расплата следуют не друг за другом, а параллельно друг другу – синхронно и одновременно, слившись в единое целое и закольцевавшись в какой-то дьявольский бесконечный луп.
От напыщенной евразийской частушки осоловевших мертвецов по-настоящему прет. Срывая голоса, они подпевают, братаются, обнимаются, дерутся, ширяются и пьют; это не слэм и не пого, но, верите вы или нет, именно такое единство музыки, текста и эмоций аудитории я видел в лучшие времена на концертах-стадионниках самых крутых рок-звезд.
За несколько «Жигулей» от нас на капот заваливают полуобморочное тело пергидрольной блондинки, срывают с нее юбку и становятся в очередь. Мочалка неухоженного лобка уныло топорщится в разные стороны, точно колючки ежа. Первый из очередников молниеносно пристраивается к колючкам и производит быстрые фрикции в такт перечислению имен Великих: Пушкин… Есенин!.. Высоцкий!!. Гагарин!!! Аоэхх!
Очередь перестраивается, окружает совокупляющихся и подбадривает братуху одобрительными выкриками. Почти сразу же и сам братуха, и осеменяемая им блондинка исчезают из поля моего зрения. Виден только задок «Жигуля», качающийся на прогнивших рессорах так, как сможет не каждый американский дредноут из рэпперских клипов.
– Какой ужас! – шепчет мне в предплечье Лина. Кожу обдает горячим воздухом. Так бывает, когда в парилке подуешь себе на руку.
– Это не ужас. Это мечта идеологов советского лайфстайла, – отвечаю в голос. – Победивший евразийский интернационализм. Торжество имперского духа при полном равенстве доходов, которых ни у кого нет, и национальностей: каждой твари по паре, и у всех равные шансы сдохнуть от пули. Даже странно, что онисты отрицают существование этого места. Им стоило бы, наоборот, провозгласить его эталоном и отстроить по его образцу всю страну.
Бритоголовый водила на мои слова, как я и предполагал, не реагирует – скорее всего, попросту их не поняв. За стеклом справа от нас усатый мертвец, явно старший, чем большинство присутствующих, с воплем «Ээх, ёп!» срывает с себя кепку и бросается топтать ее неистово, с остервенением и отрешенной осовелостью в глазах, как будто топчет не кепку, а самого дьявола. Спустя несколько секунд он начинает в голос плакать; крики «Блядь!» срываются на фальцет, слезы экстаза обильно текут по пшеничным усам а-ля комдив Котов. Со стороны кажется, что усатый плачет водкой.