Евангелие от обезьяны
Шрифт:
Он прерывает:
– Опухоль мозга?
Конечно, он произносит это, только чтобы заткнуть мой фонтан. Диагноз, вошедший в мою жизнь как нож под лопатку через несколько дней после того, как я качал Стаса на качелях, Вера уронила мое мороженое, а он своим заляпал синюю футболку с надписью Dinosauruses Never Die… а потом я чинил самокат, а они играли в китайскую игру с храпящим человечком… а вечером у Стаса заболела голова и не проходила несколько дней…
Конечно, Азимович знает этот диагноз. Это не тот парень, к которому надо подъезжать издалека.
Я развожу руками:
– В три года, понимаешь? Всего в три года. И, знаешь, порой я не понимаю, как твой долбанный папа…
Он обнимает меня, закидывает руку через мое плечо и
– Тссс! – шипит он мне отечески, как неразумному дитяте. – Не богохульствуй, а то даже я не отмажу. Папашу не тронь! Если бы у тебя было шесть миллиардов восемьсот двадцать миллионов детей, ты уследил бы за каждым?
Я отрицательно мотаю головой, стучу лбом о камень. Почему-то кажется, что он гремит африканским барабаном. Слышно ли меня внизу, на площади? Не у кого спросить.
– Знаешь, брат, я понимаю, что рай – это круто, но будь добр, позволь мне встретиться с ним там чуть позже, а? Мне нечего тебе предложить – я собирался предложить апостольство… нет, ты не думай – апостольство искреннее, чистосердечное, не такое, как ты сказал… но апостольство тебе не нужно, и что ж – тогда я просто так прошу, по блату – ну и пусть по блату. Ты не смог спасти сто восемьдесят миллионов, но ты можешь спасти одну маленькую жизнь… и тебе станет на одну стовосьмидесятимиллионную легче. Фигня, конечно, но…
– Тссс! – Он снова прикладывает мне палец к губам. – Я знаю, что искренне, брат. Знаю, что ты и в натуре считал, будто способен на большее, чем человеческое существо, когда оказался у разбитого корыта с приевшейся женой, больным ребенком и деньгами, которые сколько ни получай, а все откладываешь, и все впустую. Но я точно так же знаю, что ты – всего лишь human being, чувак. Поэтому – скажу тебе еще раз – просто делай, что должен делать человек…
– Ты поможешь мне или нет? Я не могу так больше.
И тут в мою голову начинают закрадываться подозрения. В раю люди не плачут, так ведь? В раю всем хорошо. А мне сейчас ни разу не хорошо.
Мне, черт возьми, сейчас очень и очень плохо.
– Я не имею права тебе говорить… – вполголоса отмазывается Азимович.
– Скажи только, да или нет? Не терзай!
– Пойми, мы не должны обещать…
– Да или нет, сука?
Я быстро перекатываюсь на спину, хватаю его за грудки, одним движением переворачиваю и подминаю под себя. Наваливаюсь сверху всем телом, которое всегда было тяжелее его килограммов на тридцать. Его голова и плечи теперь словно бы вдавливаются в площадку, утопают в камне, и мне даже на секунду кажется, что его можно еще раз прикончить. Но на самом деле я не могу сделать ничего, кроме как беззвучно кривить рот и капать ему на лицо соленой жижей из глаз.
– …просто делай, что должен, – улыбается он, подмятый под мои девяносто кэгэ некогда боевой, а теперь бесполезно-офисной массы. – Ты сам давеча сетовал, что слишком недолго верил, и вся твоя жизнь из-за этого пошла наперекосяк. Так вот не повторяй своих же собственных ошибок, брат, не будь дураком. Да, и главное: ты пока еще не в раю. Тебя просто на время вырубили из «макарыча» – этот глупый петушок тебя не узнал и со страху пальнул. А теперь пора возвращаться.
С этими словами он и вправду вдавливает верхнюю часть тела в пол смотровой площадки, словно это резиновый батут, и вдруг бодает меня с такой силой, как будто это я, а не он, разложен на лопатки; и тут же исчезает арка, и каменный пол, и скелет-ограждение, и весь белесый Париж со стертыми ластиком людьми, и небо с головоломкой, и конечно, он сам, – и, как мне кажется, я тоже куда-то отсюда исчезаю.
…блуждающих по коридорам, скрипящих паркетами и пружинами дверей. Но ключевое слово – «незаметный».
Знаете, сколько клопов вокруг нас? Миллионы. Миллиарды. В одежде, на полу, на тарелках, на туалетной бумаге. Они везде, шебуршат, скачут, кровь пьют. А мы их не замечаем. Почему? Потому что – незаметные.
Но почему тогда «Гелендваген»? Не какое-нибудь убогое ведро отечественного производства, а именно, мать вашу, «Гелендваген», который видно издали и который даже по очертаниям хрен перепутаешь с другим автомобилем?
А все просто. Это всего лишь внешнее проявление силы, ее воплощение. Вот едет по улице квадратная херня, и каждому становится ясно – это ОНИ. Но кто ОНИ? Стекла затонированы, номера стандартные, правил не нарушают. Так кто?
Ну как же кто? ОНИ! А конкретнее? А конкретнее – пошел ты в задницу, мы на провокационные вопросы не отвечаем и ничего подписывать не будем. Понимаете? В этом фишка.
Потому что ОНИ – не могут быть невзрачным мужичком, ОНИ – это образ, тщательно
обработанный химрастворами пропаганды и лишенный всякой человечности. ОНИ – это просто сила, это тень, это махина, гигантский механизм с манипуляторами, которые держат за горло цивилизацию. То есть – не люди. Понимаете? Не кто-то определенный. А значит – ненаказуемый. Не из крови и плоти. А значит – бессмертный. Как же, черт побери, это сочетается с теорией незаметных мужичков? Идеально.
Вот этот «Гелендваген» сворачивает в незаметный двор рядом с Университетом. Там же много таких дворов. Но все думают: ага, смотри, куда свернул. Что-то не так с этим двором. И все сразу вспоминают, что всегда им этот проклятый двор был подозрителен. Что-то в нем было нехорошее, что-то настораживающее. И вот все начинают обходить этот двор стороной. Но глаз с него не спускают. А из двора того, как бы между делом, как бы торопливо, как бы по делам своим суетным выходит невзрачный мужичонка. Да кто его заметит-то? При таком контрасте. Только что во двор въехала Сила, а вышло чмо в шапке-пидорке. И идет этот мужичок куда захочет, и делает что угодно, потому что все внимание людей сосредоточено на том дворе и на «Гелендвагене». Понимаете? Все ждут, когда эта Сила выйдет обратно. Все гадают, куда она двинется, как себя проявит? Все настороже, все присели и готовы бежать. А она, эта самая Сила, уже здесь, в сером пальтишке. Уже среди нас. В наших карманах, в наших телевизорах, в магазинах, в банках, в клубах. Везде. И для каждого из нас выписан номерок, и каждый распределен по пластиковым пакетикам.
Вот такие ОНИ. Незаметные. Как клопы.
Так вот, «Гелендваген» свернул в один из дворов на Университете. Обычный двор-колодец, затерявшийся между многоэтажными големами сталинского ампира. Свернул и припарковался около одного из подъездов… И мы свернули туда же.
Но вот тут я немного растерялся. Что делать? Отпустить старика? Так он, не будь дурак, поднимет шум, и правильно сделает, что поднимет. Каждый бы так поступил, правильно? На его-то месте. Тем более учитывая место, куда он меня привез, и людей, тщательно прижимающих наушники к ушам и внимающих голосам эфира.
Я хочу сказать… Что я должен был сделать? Отпустить его? Нельзя. Пристрелить? Я же не зверь, не убыр какой-нибудь, чтобы валить при случае всех подряд. Да и не смог бы я завалить старичка. Слабо…
И вот тогда я решил вырубить его. Ну, знаете, как в кино, рукояткой «макара» по голове.
Только оказалось, что это непросто. В кино такое с одного удара проходит. Может… не знаю, может мне сил не хватило. Да еще и в машине – не размахнуться особо. Я ударил Героняна в висок, а он не вырубился. Начал орать… Тогда я ударил еще раз. А он орет. Потом еще. Но у меня никак не получалось его вырубить. А он орал и орал.