Евангелие от обезьяны

Не знаю, сколько раз я его ударил. Много. Раз десять, может быть. Бил, пока он не замолчал.

Это непросто, понимаете? Когда он замолчал, я сидел и дышал, как собака, потому что я чуть не задохнулся, мне не хватало воздуха. Руки тряслись. В глазах плавали пятна.

Потом я решил привязать старика, сунулся… а он весь мокрый. Весь в крови. И я весь в крови. И салон… Я испугался. Нашел его руку, стал искать пульс. Потом на шее.

Я не хотел его убивать. Не хотел, понимаете? Я не такой человек. Это меня всегда били, гнобили, загоняли в щели, предавали, топтали, забывали… А я из тех озлобленных слабаков, которые кроме как в словах эту свою злобу никак и не проявляли никогда.

Я не хотел мочить жалкого старого ублюдка, не хотел убивать, поверьте.

Но я его убил… Так уж получилось.

И с этого момента мне уже нечего было терять. Либо идти до конца, либо остаться в залитой кровью тачке, сунуть себе ствол в рот и застрелиться к такой-то матери.

Когда я прихожу в себя, со стены на меня стеклянными глазами смотрит мертвый олень. Набитая опилками рогатая голова, прибитая к лакированному деревянному срезу и повешенная на вертикальную поверхность, чтобы пугать детей по ночам. Выглядит ужасно: вся в пыли, шерсть в проплешинах. Странно, что вокруг зверины не роятся мухи – чудище омерзительно настолько, что кажется, будто голова гнилая и тленная. И каким же отсутствием вкуса надо страдать, чтобы в двадцать первом веке вешать на стенку такой стилистический нонсенс.

Я оглядываюсь вокруг. По всему должно было выходить, что я окажусь в больнице; но это явно не больница, это жилое помещение. Однозначно гостиная. Угловатый диван, на котором я лежу, относительно нов, но кондов и неповоротлив настолько, насколько диван вообще может быть кондовым и неповоротливым; я вижу это, даже не вставая с него. Обои из тех, на которые можно смотреть сутками и не вспомнить цвет. Подвесной потолок тяжеловат и давно не мыт: в стыках прокуренных желтых плиток скопилась серая пыль.

Сама квартирка старая, тесноватая и явно принадлежит людям без фантазии. При этом обставлена недешево, хоть и не дорого: мебель из IKEA, но как минимум средней ценовой категории. С рогатой башкой она сочетается, конечно, как спойлер с рейсовым автобусом, ну да ладно. Ясно одно: очень немногие смогли бы жить в столь неуютной и лишенной всякой искры норе; если бы в русском языке существовало словосочетание «вопиюще антифэншуйный», то сюда можно было бы водить экскурсии, чтобы демонстрировать его наглядное олицетворение. А потому я вовсе не удивлен, когда дверь цвета собачьего дерьма открывается и в проеме появляется Пороков.

– Дёнко! – падает он мне в ноги, едва завидев, что я открыл глаза. – Блядь. Дёнко… Я тебя не узнал… прости! Я не…

До меня внезапно доходит вся чудовищность того, что только что сделал онистский вурдалак.

– Погоди, погоди, Эраст. Что ты хочешь всем этим сказать? – Я пытаюсь приподняться на диване, но тут выясняется, что голова в затылочной части гудит так, будто я несколько месяцев подряд пил без закуски и перерыва дагестанскую бодягу «Кизлярка». – Правильно ли я понял, что ты меня подстрелил и, вместо того чтобы вызвать скорую, приволок в свою вонючую нору, невзирая на то, что мне нужна медицинская помощь?

– Нет, нет, что ты… Если бы нужна была, я бы… конечно. А так – у меня дома комфортнее, чем в любой больнице. Ты ведь знаешь эти советские больницы.

Эрик пытается меня разжалобить, сделав лицо сконфуженного школьника и комично разведя в стороны лапки; надо полагать, весь его вид должен выражать смирение, покаяние и очередное за сегодняшний день признание истины «слаб человек». Но притвориться описавшимся октябренком трудно, если у тебя красное осовелое табло убежденного грешника, помеченное порочной печатью всех известных человечеству недостатков; поэтому меня сей спектакль ничуть не трогает.

– В самом убитом, заблеванном и обоссанном советском вытрезвителе куда комфортнее, чем у тебя дома, – констатирую, пытаясь понять, где и что именно у меня болит. – Я первый раз вижу такую неуютную, необжитую и херово обставленную квартиру. Чего стоят одни эти рога, например. Это что – наследство дедушки или сам дедушка? Такой олень, как ты, запросто мог повесить голову предка над кроватью вместо того чтобы похоронить с почестями. И еще скажи – как ты, дорогой, узнал, что мне не нужна врачебная помощь? Я что-то пропустил и ты в перерывах между запоями посещал курсы медсестер?

– У меня жена врач, – уверяет он.

– Бесплатной клиники для бродячих животных?

– Она тебя осмотрела и сказала: ничего страшного, ушиб мягких тканей плеча и все, ни кровинки, ни трещинки, – тараторит он, пропуская мою шпильку мимо ушей. – А что ты вырубился – так это из-за удара затылком об асфальт. Сотрясения нет, просто потерял сознание, полежишь – и пройдет…

– Где она?– перебиваю подонка.

– Кто?

– Конь в пальто! Жена твоя – кто…

– Уже ушла. На работу.

Замечательно. «Жена-врач» взяла и так совершенно спокойно оставила пациента валяться без сознания на попечении мужа-дегенерата, весь врачебный опыт которого ограничивается знанием вкуса медицинского спирта. Мол, ну а что такого может случиться, мальчик, в крайнем случае умрешь, да и делов-то. Судя по всему, по человеческим качествам мадам ничуть не уступает своему благоверному. Та еще семейка Аддамсов.

Потом я натыкаюсь взглядом на громко тикающие стрелочные часы, висящие на той же стене, что и олень, только парой метров правее; последний раз я видел такие лет пятнадцать назад, но я и без того уже понял, что в этой семье мало следят за модными трендами. Часы показывают пять минут девятого. По всему выходит, что мерзавец, как ни странно, не врет: в отключке я провалялся чуть дольше получаса, что едва ли сопоставимо с серьезными травмами. Если, конечно, Эраст не перевел стрелки на несколько часов назад специально, чтобы ввести меня в заблуждение. С него станется.

– Ну… ты как? – пытается вновь зайти он.

– Откуда у тебя пушка, фрик? – спрашиваю, медленно присаживаясь. Во время движения голову разрывает изнутри на мириады колючих шариков, но сидеть не шевелясь вроде бы можно. Тоже хороший признак.

– Ну, это травмат… легализован… – бормочет Эрик, избегая смотреть мне в глаза. – Я ж не знал… не узнал тебя. Ты на себя в зеркало-то смотрел, а? У тебя пол-лица в бинтах, а вторая половина разбитая, как у бомжа.

– Но-но, не забывайся! Как у бомжа – это твоя красная рожа в обычном состоянии, даже когда не разбитая... Онисты, поди, помогли с пушкой-то, а?