Эвита. Женщина с хлыстом

Доктора Кариде, который знал нескольких чинов в Особом отделе полиции, пригласили туда по поводу студента Браво. Коротко показания его сводились к следующему. На рассвете 18 мая 1951 года – если вспомнить, «Демокрасиа» еще в июне уверяла, что полиция не знает ничего о местонахождении Браво, – его вызвали по телефону в приемную Особого отдела и сказали, что за ним уже выехала полицейская машина. Там ему сообщили, что ему выдадут его паспорт – совсем недавно он просил ускорить эту процедуру, потому что намеревался провести праздники за границей, – но сначала он должен осмотреть избитого узника. Доктор обследовал заключенного – высокого, крепкого молодого человека, который лежал на полу кабинета без сознания; все его тело было жестоко искалечено (доктор приводил конкретные детали), в особенности голова и плечи – лицо превратилось в сплошное кровавое месиво; на голове его зияла очень глубокая и болезненная рана, которая, когда доктор осматривал ее, заставляла юношу стонать, даже в бессознательном состоянии; у него были сломаны ребро и два пальца. Когда доктор доложил о его состоянии, один из офицеров полиции заметил, что лучше всего, наверное, избавиться от мальчишки, бросив его на дороге; он сказал, что парнишку били десять человек его подчиненных – без всякого его приказа – и что он может позволить ему остаться в живых, только если кто-то согласится его лечить здесь, в помещении Особого отдела.

Будучи близко знаком с сотрудниками этого подразделения, доктор Кариде наверняка сталкивался и с другими подобными проявлениями жестокости; возможно, его желание предпринять поездку за рубеж «по причине здоровья» свидетельствовало о его растущем отвращении к системе, в рамках которой он строил свою жизнь. Он не походил на человека с твердыми политическими убеждениями и едва ли имел хоть какое-то представление о политической принадлежности своих пациентов. Он видел в Браво только юношу, которого жестоко искалечили, и в тот момент решил спасти жизнь этого молодого человека, независимо от того, какому риску подвергнет себя и свою семью. Настало время, когда простая человечность превратила его в героя.

С той минуты, как он заявил о своем намерении, сам он и его дом оказались под постоянным надзором полиции; он не мог никуда выезжать – разве что в полицейской машине и в сопровождении полицейского офицера – и за ним следили даже тогда, когда он навещал своих пациентов. Полиция предупредила его, что «любая неосторожность с его стороны будет обозначать немедленное устранение его самого и юноши», и хвастала, что в случае необходимости им нечего бояться недовольства «сверху». Доктор продолжал навещать юношу и после продолжительных настояний добился, чтобы ему выделили кровать и несколько одеял, а также выяснил, что фамилия пациента – Браво. Как только Браво пришел в сознание, а это случилось только через четыре-пять дней, во время визитов доктора ему стали завязывать глаза, а к доктору обращались под другим именем, чтобы юноша не смог позднее опознать его. Доктору сказали, что друзья заявили об исчезновении молодого человека и что в полиции ответили, что они его не арестовывали и что никаких обвинений ему не предъявлялось. Теперь в Особом отделе ожидали указаний «сверху», которые объяснили бы, что теперь делать с юношей. Они даже стали бояться, что в их отделение может нагрянуть инспекция, хотя честно признались, что в городе остались только два прокурора, инспекции которых они боятся, поскольку все остальные получили приказ не посещать Особого отдела без предварительного упреждения, которое даст офицерам время увести любого сомнительного узника через черный ход, который вел прямиком в участок на Пресинкт, 8. Через несколько дней поступили указания перевести юношу в другое место, и посреди ночи Браво накачали наркотиками, загрузили его вместе с его кроватью в грузовик и вывезли в домик в пригороде. Доктор, встревоженный состоянием сердца пациента, следовал за машиной. В своей новой тюрьме Браво оставался в постели.

9 июня, когда протесты, вызванные исчезновением Браво, достигли своего апогея, доктору сказали, что в его услугах больше не нуждаются, поскольку пришло распоряжение, чтобы узника освободить и отпустить на все четыре стороны уже на следующий день. Последние день или два Браво набрался сил настолько, чтобы вставать с кровати; его костюм отправили в чистку, а из его дома выкрали еще одну пару ботинок, поскольку те, которые были на нем при аресте, потерялись.

Доктор, который на протяжении трех недель пытался поставить юношу на ноги, с беспокойством ждал вестей о его возвращении. Несмотря на то, что доктор продолжал находиться под неусыпным полицейским надзором и был предупрежден, что за любую откровенность поплатится жизнью, он умудрился написать подробный отчет о случившемся и показать его доверенным друзьям, которые дали ему некоторые профессиональные консультации; они посоветовали ему придержать отчет до тех пор, пока ситуация не прояснится до конца. Когда 11 июня, вместо вести об освобождении Браво, «Демокрасиа» поместила рассказ о его аресте, доктор и его друзья решили представить отчет Мигелю Анхелю Савара Ортису, одному из прокуроров, чьей честности полиция боялась как огня. Но сначала требовалось увезти доктора из страны; это проделали с немалой изобретательностью, но доктор Кариде потерял свой дом и практику, он оказался разлучен с семьей и даже за границей жил в постоянном страхе за свою жизнь.

Только после этого стали распространяться отпечатанные копии его показаний, но оптимизм и воодушевление, которые они вызвали, погасли очень скоро.

Изо дня в день история Браво обсуждалась на страницах «Демокрасиа» – разумеется, это была официальная версия и ответ на выдвинутые обвинения. «Насьон», которая со дня на день ожидала закрытия и экспроприации, как это произошло с «Пренса», 17 июня отважно опубликовала всю историю с подробностями, включая показания доктора и рассказ самого Браво. Протесты, вызванные отчетом доктора, принудили полицию освободить Браво и отправить под арест замешанных в этом деле офицеров. Но еще до конца июля Аморесано, Ломбилья и остальные с комфортом расположились в казармах конной полиции в парке Палермо без всякого внешнего надзора и в кругу друзей-приятелей, тогда как Браво и доктор Кариде по-прежнему прятались.

Похоже, что Браво арестовали за его принадлежность к коммунистической молодежной организации, и этим фактом пытались извинить то, как с ним обращались. Его политические убеждения не оправдывают ни в малейшей мере жестокости и несправедливости полиции и «начальства» и бесстыдного лицемерия редакторов «Демокрасиа» и не умаляют героизма доктора Кариде. И не стоит успокаивать себя, что жестокость режима Перона распространялась только на коммунистов, поскольку единственной партией в Аргентине, свободной от преследований, являлась Перонистская партия. Радикалы, консервативные, словно английские тори, социалисты, консерваторы и те, кто вообще не интересовался политикой, были одинаково уязвимы. После выборов 1951 года лидеры многих партий отправились в тюрьму, включая Рикардо Бальбина и Артуро Фрондизи, кандидатов от радикалов, и доктора Паласиоса. Если их не пытали, то только потому, что на их стороне были симпатии слишком многих, чтобы безнаказанно их мучать. Полиция Перона истребляла богатых, дискредитировала влиятельных, запугивала иностранцев и терзала простых людей. Она использовала пугало коммунизма в качестве прикрытия, но при этом неизменно объединяла его с Уолл-стрит и с наиболее реакционными членами оппозиции. Судя по всему, Браво был исключительно отважным юношей – его избивали до потери сознания и приводили в себя для того, чтобы бить снова, но не смогли заставить подписать «признание», он прекрасно учился в школе и во время военной службы получил медаль «Pro Patria»; именно таких ребят, которые не имели возможности открыто заявлять протест против несправедливости, которая их окружала, Пероны сами толкали в объятия коммунизма.

Ссылки офицеров на «начальство» могут относиться только к президенту и его окружению, перед которыми Особый отдел непосредственно отчитывался, а Эва замешана в истории еще больше, судя по тому, как «Демокрасиа» настаивала на том, что полиции ничего не известно о Браво, уже после того, как та же полиция получила указания «сверху» убрать юношу из Особого отдела.

Те, кого Эва не могла очаровать своим обаянием и видом девочки, отмечали ее холодный взгляд рептилии. Она была бессердечна и безжалостна, независимо от того, отдавала ли она сама приказ о том, чтобы ее сограждан хватали и подвергали пыткам, или же пыталась убедить других, что факты подобной жестокости не получили доказательств.

И никак невозможно, чтобы она не знала о происходящем! И ее осведомленность обращает в ложь любые ее утверждения о сочувствии и симпатии к рабочим. Ее «любовь» к бедным людям Аргентины была болезненной любовью матери-собственницы; она любила их лишь до тех пор, пока они оставались в абсолютной зависимости от нее и послушно исполняли ее желания, до тех пор, пока они выражали свое обожание и преданность ей одной. И тогда она потворствовала им, как мать-невротичка потворствует своему единственному дорогому дитяте, дарила им игрушки, к которым тем не менее им не разрешалось прикасаться, и хвасталась перед гостями их взаимными нежными чувствами. Но стоило им проявить хотя бы толику самостоятельности, высказать мнение, противоположное ее собственному, и она набрасывалась на них, как родная мать порой набрасывается на своего ребенка, и наказывала самым безжалостным образом, какой только подсказывало ее больное воображение.

Глава 15

Лозунгом «людей без пиджаков» должны стать слова: кто плохо говорит о правительстве, получает то, что заслуживает. Давайте не станем пытаться переубедить его.

Э.П.

В связи с обсуждением и осуждением методов, которые использовала перонистская полиция, следует упомянуть, что и до прихода Перонов к власти в Аргентине полицейские порой действовали очень жестоко, – и вправду сказать, в какой стране не бывало отдельных случаев полицейских притеснений? Число их стало возрастать с момента установления военного режима в 1930 году; но Пероны, с их шпионами и их головорезами, с их арестами рано поутру и в полночь, с их переполненными тюрьмами, концентрационными лагерями и пытками, далеко превзошли своей безжалостностью любой другой режим со дней тирана Росаса, столетие свержения которого в 1952 году отмечать можно было только тайно; и это была не жестокость нескольких офицеров-садистов, но политика террора, направленная на то, чтобы покорить целую нацию. Пероны представляли собой южноамериканскую версию тоталитарного диктаторского режима, в меньшем масштабе, менее ужасную, менее эффективную, нежели нацистская система, которую она имитировала, зато более капризную, замаскированную под урбанизацию страны, не менее деморализующую и беспощадную. И жестокость кажется еще более неуместной в стране, где солнце светит так ярко, а улыбки так приветливы.

Тем, кто знает и любит Аргентину, разрушения, принесенные Пероном, кажутся еще более ужасными и горькими, потому что они ничем не оправданы. Страна не была перенаселена и бедна, как Италия или Германия, ее не тронули революция и война, как Россию; изобильная и мирная, она стояла на пороге великого процветания, будучи одним из главных поставщиков сельскохозяйственной продукции в мире, с неисчерпаемыми ресурсами, которые до сих пор оставались нетронутыми. Буэнос-Айрес был третьим по величине городом в Западном полушарии, по численности населения он приближался к Чикаго, и его улицы, которые мыли и подметали каждую ночь, сияли чистотой, как нигде в мире. И притом, что существовала глубочайшая пропасть между жизнью в городе и жизнью в более отдаленных провинциях, Аргентина являлась самой передовой из всех стран Южной Америки и самой грамотной – до воцарения Перонов грамотность составляла около шестидесяти процентов, – и настолько богатой, что при достаточно честном правительстве она могла с легкостью достигнуть уровня жизни выше, чем в любой другой стране, не исключая и Соединенные Штаты. Если бы Перон обращался с рабочими с разумной либеральностью, направлял больше усилий на развитие сельских общин, нежели крупных городов, он бы получил надежную поддержку профсоюзов, не обращаясь к тираническим методам, и Эва могла бы каждый год получать из Парижа платья стоимостью в сорок тысяч долларов и свои бриллиантовые серьги и кольца стоимостью в десятки тысяч каждое без того, чтобы страна ощущала на себе эти траты. Но никаких разумных причин, кроме собственных обид и амбиций, не имелось для того, чтобы совершать то, что творили Эва и Перон.

Программа реформ, предложенная Пероном, выглядела столь ослепительной в своих обещаниях, что любой готов был поверить, что, если бы Перон не находился под влиянием Эвы, он мог бы стать поистине демократическим лидером и войти в историю как величайший благодетель своей нации; но хотя Эва, без сомнения, поощряла коррупцию, нелепую пышность и ужесточение режима, Перон и сам прошел прусскую школу милитаризма, вдохновлялся напыщенными декламациями Муссолини и Гитлера и свято уверовал в тоталитаризм задолго до того, как повстречал Эву. Эва же до того, как встретила его, верила только в себя саму. Но именно она, с присущей ей безжалостностью и властностью, создала режиму намного больше врагов.