Эвита. Женщина с хлыстом

В октябре 1950 года, когда кардинал Руфини, папский легат, прибыл в Аргентину, чтобы присутствовать на религиозном конгрессе в Росарио, Эва и Перон не приехали в аэропорт встречать его – они проводили выходные в Сан-Винсенте. Ходили слухи, что Перон послал в Рим за кардиналом специальный самолет, чтобы тот мог прибыть в Буэнос-Айрес до 17 октября и появиться вместе с Эвой и Пероном на балконе в Каса Росада во время празднования перонистской годовщины, но кардинал отказался присутствовать на празднестве и прилетел позже. Легат остановился в доме родственника Перейры Ираоласа, чью собственность Эва позже экспроприировала для своего дома престарелых. Было ли непочтеие, проявленное к папскому посланнику, своего рода местью, автору неизвестно; но кардинал Копелло выразил Перонам свое порицание, и они срочно отправились в Росарио, чтобы там воздать легату запоздалые почести.

Этот случай кажется особенно показательным на фоне другого происшествия, случившегося несколько раньше. Накануне религиозного конгресса в Росарио школа научного спиритизма Базилио провела свой конгресс в луна-парке, на закрытом стадионе, там, где впервые встретились Эва и Перон. На плакатах, объявляющих об открытии конгресса, была надпись: «Христос – это не Бог». Это возбудило яростные протесты священства и католических общин – среди недовольных был и друг Эвы – Иваниссевич, – которые окончились беспорядками у ограды луна-парка, и полиция разогнала народ с помощью слезоточивого газа. И по сей день никакой женский кружок в Буэнос-Айресе не может собраться, чтобы обсудить творчество Джейн Остин, без того чтобы предварительно не уведомить полицию и не сообщить ей всех деталей, а зачастую еще и не допустить на собрание офицера полиции, и потому весьма сомнительно, чтобы власти дали разрешение на проведение конгресса, не зная о том, какой текст предполагается разместить на плакатах; мало того, Перон, который изображал из себя патрона всех наук, составил послание, которое должен был зачитать участникам конгресса полковник Бальофет; и, разумеется, стадион украшали огромные портреты Перонов. Невозможно себе представить, чтобы Пероны не осознавали, что их горячая поддержка подобного еретического собрания выглядит прямым оскорблением Церкви. Кардинал Копелло выразил свое отношение достаточно ясно, приказав отслужить во всех костелах покаянные мессы, чтобы искупить подобное богохульство. И сразу после этого Пероны выказали пренебрежение папскому легату. Извинения за подобную невежливость, которые были даны в письме, написанном в Верховную Курию отцом Бенитесом, проливают свет на любопытные взаимоотношения Эвы с Церковью. В нем он благодарит членов Курии за пожертвования, сделанные Фонду Эвы Перон, и, превознося Эву, упоминает ее серьезное увлечение спиритуализмом и то, что она поддерживает постоянный контакт с умершими, в том числе с Сан-Мартином, которые наставляют ее в политической деятельности. Церковь не одобряет подобной практики, продолжал Бенитес, но настанет день, когда Ватикан осознает истинную ценность ее исследований. Досадная неловкость, добавлял он, имела место из-за того, что Эва сочла себя слишком большой грешницей, чтобы обращаться с приветствиями к столь высокому духовному лицу.

Интерес Эвы и Перона к оккультизму неудивителен, поскольку они, подобно всем диктаторам, чувствовали себя очень неуверенно и пытались таким образом обрести некие гарантии на будущее в этом и в ином мире. Какое-то время они были убеждены, что узнали свою судьбу благодаря мистеру Кортни Лаку, англичанину, хорошо известному в Буэнос-Айресе из-за своих способностей предсказателя, которого Перон сделал директором института психологии. И то, что Эва верила, что общается с умершими и наделена благодаря этому сверхъестественной властью, вполне укладывается в рамки ее обычных фантазий.

Единственной религией Эвы был «перонизм», а его единственным догматом была вера в Перона. Какие бы чувства она ни испытывала к нему, они отступали перед ее разыгравшейся фантазией, как бы она ни обращалась с ним дома, а она пускала в ход свой язык против него столь же часто, как и против кого угодно другого, на публике она ни разу не дала повода усомниться в своей верности. Она наверняка считала, что и его и ее после смерти непременно канонизируют; но в ее речах и писаниях порой проскальзывает посягательство и на большее. Она создавала миф о Пероне, а заодно и о себе, в котором он был не только мудрым и добрым правителем, но и полубожественным королем.

«Иногда я думаю, – говорила она, – что президент Перон уже перестал быть просто человеком, что он скорее воплощение высшего существа. И именно поэтому наша партия должна дорожить им, как своим лидером, без страха, что он исчезнет в тот несчастный день, когда Перон во плоти оставит нас. Перон всегда будет стоять перед людьми, словно идеал, флаг, маяк, словно звезда, которая в ночи указывает нам путь к окончательной победе».

«Я не могу помыслить о рае без генерала Перона, – об этом она говорила не раз и продолжала: – Но когда я думаю о том, что Сан-Мартина окружали предатели и что сам Христос был предан, почему это не может случиться и с Пероном?»

«Иногда я вижу, как у него рождается идея, которая кажется мне совершенно нереальной… и потом на моих глазах та же самая идея обретает форму… и мало-помалу его чудесные руки начинают воплощать ее в реальность». Паузы – ее собственные. По отношению к Перону Эва регулярно повторяла слово «чудесный»; она назвала день, в который встретила его, «чудесным днем» или же говорила о «чудесном смирении», с которым он снизошел до нее, и о его «чудесном сердце».

Скромная роль, которую она отводила себе при его божественной персоне, находилась в таком откровенном противоречии с реальностью, что многие видели здесь чистой воды пропаганду, без капли искренности, люди же из ближайшего окружения Эвы извлекли из этой роли немалую пользу для паблисити. Но для самой Эвы она значила больше. Это была необходимая и существенная часть тех фантазий, которыми она тешила и обманывала себя, ничуть не противоречащая ее неординарным амбициям, которые, ни в чем не находя удовлетворения, достигали пределов человеческих возможностей. Следующей ступенью была божественность и, превознося своего мужа и унижая себя, она, несомненно, провозглашала и свои собственные притязания. Она воспитывалась в католичестве, чей Бог и чьи святые проповедовали и практиковали смирение; смирение было знаком божественного. И показательно, что Эва простиралась ниц не перед Богом и Церковью, но перед Пероном и народом. Она говорила о себе, почти с психопатической настойчивостью, как о мосте, по которому люди могут прийти к Перону, – и здесь слышался отзвук той роли, которую играла в католичестве Дева Мария. Эва в экстазе падала ниц перед Пероном – разумеется, фигурально. «Я поняла, – писала она, – что больше не существую сама по себе и что он [Перон] живет в моей душе, он – господин всех моих слов и чувств, абсолютный хозяин моего сердца и моей жизни». Она называла себя «чем-то вроде рабыни» Перона и его тенью. «Я знаю, что есть огромная разница [между нею и Пероном]. Когда он наставляет меня, я просто цепенею. Если он может изложить проблему в четырех словах, у меня порой это занимает неделю. Если он принимает решения, то я – только предлагаю. То, что он видит ясно, я могу лишь смутно разглядеть. Он – вождь, а я – только тень его высшего присутствия».

В ее речах и писаниях все это повторяется до оскомины во рту или, возможно, до превращения в некое заклинание. Она столько раз использовала слово «сердце» – в своих речах она навсегда открывала свое сердце, или отдавала, или останавливала его, – что Тристан для своих ехидных карикатур, нарисованных для «Вангуардиа», использовал в качестве основной темы маленькую подушечку для булавок в форме сердца; разумеется, он давно исчез. Но столь настойчивое использование слов «сердце», «самоотверженность» и «смирение» нельзя счесть только приемом экзальтированной демагогии или следствием некоей цветистости речи, естественной для испанского языка, оно было и болезненным признаком ее одержимости, которая в один прекрасный день еще станет материалом для психологического исследования.

Сам Перон не выказывал никаких признаков того, что его амбиции превосходят человеческую природу, и равно, невзирая на ту свободу, которую он ей предоставлял, и его поразительную лояльность по отношению к ней лично, ничем не показывал, что думает о своей жене как о чем-то большем, чем просто о человеке; в самом деле, в его отношении к ней порой замечалась некая покровительственность. Он позволял ей обожествлять себя, поскольку это соответствовало его желанию, чтобы им восхищались. На публике он был снисходительным мужем красивой и талантливой жены; в частной жизни, похоже, он ее слегка побаивался. Эва временами проявляла свой яростный темперамент, когда «господин всех ее слов и чувств» просто не прочь был поругаться, как всякий другой. Если кто-то становился свидетелем подобных сцен, Перон просто пожимал плечами и пояснял: «Моя жена сегодня так расстроена»… Складывалось впечатление, что он находится под каблуком у своей жены. Но одновременно с этим намеком на робость, и в общем и целом не в противоречии с ним, он явно гордился ее жестокостью и агрессивностью. После учреждения фонда он хвастался: «Скоро у моей жены в распоряжении будет больше денег, чем у меня!» А когда она показывала дорогому гостю свои наряды и украшения, он сказал с ухмылкой: «Неплохо для «людей без пиджаков», а?» Говорят, когда в ратуше в Тукумане был устроен фуршет с обильным угощением и Эва позвала уличных мальчишек, чтобы они поели, Перон заявил радостно: «Можете себе представить, какая это будет сенсация!»

Но нет сомнения, что он оценивал ее с собственных позиций, а не с ее; она была для него женщиной, а не святой, и «перонизм» не являлся для него религией. На обеде, данном в 1951 году британским дипломатам, Эва неожиданно разразилась декламацией в пользу «перонизма», обычно приберегаемой для толпы на Пласа де Майо, – она делала это почти механически, словно нажали особую кнопку; и Перон пожал плечами, улыбнулся и пробормотал, извиняясь, что никогда не мог доверять женщине за обеденным столом; гости принужденно засмеялись, и Эва, смущенная, быстро закруглилась. Именно Эва, а не Перон фанатично поклонялась Гитлеру.

Перон препятствовал Эве только в нескольких случаях: он наложил вето на грант в четырнадцать миллионов долларов, за который проголосовали и сенат, и палата депутатов, и не дал никакого публичного объяснения своему поступку; в некоторых случаях он подвергал цензуре ее речи до того, как они появлялись в печати; говорят, что он временами ворчал на нее за то, что она вмешивалась в некоторые серьезные обсуждения. Но если он не произносил на публике столь страстных излияний в ее адрес, как она – в его, тем не менее он всегда отзывался о ней с большой теплотой. «Вы видите огромное влияние президента Фонда Эвы Перон – почему же это так? Потому что она хорошенькая и прекрасно одета? Нет. Она любима, уважаема всеми униженными, и они воздают ей почести, потому что она не может есть, или спать, или жить, не делая добра».

За первый шестилетний срок своего пребывания в кресле президента Перон не слишком изменился. Он немного пополнел и обрюзг; на некоторых фотографиях он выглядит довольно-таки потрепанным, словно стареющий актер, но, возможно, этим он обязан гриму, под которым он обычно скрывал шрам или любую царапину на щеке; при личной встрече он казался крупнее, здоровее и более добродушным, нежели те, кто его окружал. В прошлом Эва участвовала в создании его имиджа; она настояла, чтобы он, пока она ездила в Европу, вылечил свои зубы, после чего его улыбка стала еще более широкой и сияющей, чем раньше; именно она предложила ему носить в качестве верхней одежды белый пиджак даже зимой, чтобы на плохо отпечатанных фотографиях в аргентинских газетах его фигуру легко было заметить; позже, когда в глазах публики он несколько отошел на второй план, а она выдвинулась вперед, он отказался от этого нововведения, а она, похоже, перестала заботиться о его внешности. Он был так же трудолюбив, если и не так энергичен, как его жена, и его рабочий день начинался в 6 часов утра; но он отличался более флегматичным нравом и до Эвиной болезни практически никогда и ничем не проявлял своего волнения, разве что, устав, курил трубку.