Эвита. Женщина с хлыстом

В 1951 году график жизни Эвы стал настолько плотным, что время, которое она могла проводить со своим мужем, сократилось до минимума и уходило на обсуждение их общей политики, на личную жизнь его уже не хватало. Эва сама говорила, что порой они не виделись по нескольку дней и она приходила домой тогда, когда ему нужно было вставать и отправляться в офис, и скромно добавляла, что в таких случаях он ее бранил. Они больше не проводили уик-эндов на лоне природы в доме в Сан-Винсенте, где когда-то она даже шокировала более женственных и консервативных аргентинских леди, появившись в подобном случае в брюках. Чету Перон больше не видели проезжающими вдоль кромки воды по вечерам, как они делали когда-то. Теперь у них не хватало времени для того «хождения в народ», которым они когда-то занимались вместе и которое так много дало их популярности; когда в 1947 году проводилась перепись населения, Эва и Перон появились в полудюжине рабочих домов и, пока Перон записывал сведения, Эва раздавала подарки таращившимся на них женщинам и детям; они значительно реже стали появляться на спортивных мероприятиях, тогда как поначалу взяли за правило вместе посещать самые популярные из них. Тем не менее по отношению ко всему миру они выступали на удивление единым фронтом; они демонстрировали, что в их взаимоотношениях ничего не изменилось и, разумеется, их любовь не остыла, и самые злейшие враги Эвы и Перона затруднялись найти какую-либо трещинку в их сентиментальном союзе.

Но Эва изменилась, и эти изменения были глубокими.

Чудесное цветистое творение середины века, донья Мария Эва Дуарте де Перон стала резкой, бесцеремонной деловой женщиной Эвой Перон, такой же красивой и еще более элегантной, чем прежде, в строгих костюмах от лучших портных, с бриллиантовой орхидеей на отвороте лацкана – почти такой же большой, как настоящая; ее светлые волосы зачесаны назад и собраны в тяжелый узел на затылке, ее худобу подчеркивают высокие округлые скулы и юный достаточно выпуклый лоб. Она все еще временами походит на маленькую девочку, но она утратила всю пышность и мягкость своей женственности, приобретя некий эмалированный лоск. Она была стремительной, сверкающей, хрупкой, словно стрекоза. Она возбуждала изумление, обожание и вражду, но больше не возбуждала желания. Когда она не улыбалась, а на публике она изображала почти непрестанную сияющую улыбку, ее рот складывался в высокомерную, даже немного циничную гримасу; она встречала незнакомцев холодным, недоверчивым, оценивающим взглядом, однако, однажды убедившись в их дружелюбии, смягчалась до неожиданной теплоты, которая казалась искренней, но даже в ее искренности была частичка пафоса. Она все еще проявляла порой обезоруживающую откровенность и довольно свободно признавала, что она – то, что называется «раскаивающаяся брюнетка». Ее кожа была чрезвычайно бледной; ее частенько описывали как имеющую зеленоватый оттенок. На людях она выглядела на редкость уверенной в себе и уравновешенной, но руки выдавали ее эмоции и ее истинный характер; это не были мягкие белые руки кокетки или бездельницы, слабые руки мечтателя или святого; они были сильными, полными драматизма, вульгарными, и жесты ее были размашистыми и резкими, такими прерывает свою болтовню деревенская женщина, в них не замечалось ничего от самоуверенной элегантности или отточенных движений актера. Она обычно складывала руки на груди, словно прачка, махала указательным пальцем, чтобы подчеркнуть свой довод, отвергала любые возражения взмахом обеих рук, неожиданно хваталась за горло или же за бриллиантовую орхидею, словно бы тайный страх сковывал ее сердце, или же растопыривала пальцы на столе или балюстраде перед собой, чтобы показать свое нетерпение, если дело шло слишком медленно. Ее руки были сильными, вульгарными, нетерпеливыми, и говорят, что они всегда были холодными.

В свои роскошные наряды она одевалась теперь только по очень редким официальным поводам – в те длинные широкие юбки, которые она стала предпочитать для торжественных выходов вскоре после своего возвращения из Парижа и из-за которых ей приходилось становиться на шаг или два впереди тех, с кем она фотографировалась, – и она почти всегда была единственной женщиной в группе. В этих официальных нарядах она частенько позировала перед гобеленами, которые были развешаны по стенам резиденции исоздавали мрачный и царственный фон для ее бледной красоты; но чаще она фотографировалась у себя в кабинете, у микрофона или с группой руководителей профсоюзов или правительственных чиновников. Фотографий ее в неофициальной обстановке практически не осталось; да и в ее жизни было слишком мало «неофициального». Несмотря на великолепие и пышность ее окружения, она жила чрезвычайно суровой жизнью: ела лишь то, что позволяла ее диета, пила умеренно и вообще не курила на публике – Перон приносил для нее домой сигареты с угольными фильтрами. У нее вообще не было личной жизни и никаких удовольствий, кроме ее работы. Она все поставила на службу одной цели, но цель эта являлась ее фантазией.

Голос, которым она разглагольствовала перед чернью, звучал почти так же резко и немелодично, как охрипшие голоса мальчишек, разносивших газеты, которые обычно кричали на углах Калье Корриентес; почти в каждой фразе он повышался до истерики и срывался; она говорила быстро, яростно, словно защищала что-то дорогое. Может быть, она пыталась защищать саму себя, потому что вся ее книга пестрит злобными выпадами и оправданиями [30] . В ее речах и ее писаниях шло бесконечное повторение одних и тех же выспренних фраз; она провозглашает абстрактные лозунги и пытается подкрепить свои заявления фактами и разумными доводами. Доказывая, что объединение профсоюзов необходимо перонистскому государству, она объясняет: «Это истина, в первую очередь потому, что так говорит Перон, а во вторую очередь потому, что это – истина». Она использует те же аргументы, какими равнодушная мать отговаривается от назойливых расспросов собственного ребенка. Эва с гордостью провозглашала, что действует и говорит от сердца, что скорее означало, что она действует и говорит импульсивно, под влиянием эмоций. Но хотя ее речи не утратили своей эмоциональности, их напор стал слабеть; она была все меньше мегерой и все больше – пророчицей. Она начала готовиться к своей финальной метаморфозе.

30

Как заявлял Мильтон Бракер в «Нью-Йорк таймс».

У Эвы не было близких друзей; у нее имелись враги, ученики, любовники, протеже, но только не друзья. Она общалась с несколькими женщинами, которые давали ей советы по части одежды и драгоценностей, но она обращалась с ними скорее как с фрейлинами, нежели как с подругами, и ее доверие к ним сохранялось недолго. Когда она достигла вершин власти, ее доверенным секретарем была Изабель Эрнст, подруга Мерканте, которая всегда стояла рядом с Эвой во время официальных церемоний, чтобы в случае чего помочь ей; но Эва обращалась с молодой женщиной настолько безжалостно – зачастую из-за работы она не успевала даже поесть, – что та заболела и ей пришлось уволиться. Одной из первых и ближайших подруг Эвы была жена Альберто Додеро, корабельного магната, которая некоторое время всюду разъезжала с Эвой. Но Эва хотела, чтобы ее компаньонки являлись к ней по первому зову в любое время дня и ночи, она не оставляла им времени на собственную жизнь, а миссис Додеро, американка по происхождению, которая и сама была занята в шоу-бизнесе, не собиралась отказываться от своей независимости; они поругались и разошлись. Одно время Эву обслуживала и ходила перед ней на задних лапках сеньора Ларгомарсино де Гуардо, но две леди поссорились во время европейского турне, и по возвращении Эва перенесла свое покровительство на застенчивую и хорошенькую жену Эктора Кампоры. Эва была слишком требовательна, для того чтобы ее дружба хоть с кем-то могла выжить на этих условиях, и так же не могла допустить соперничества какой-либо женщины в социальной жизни, как не могла вынести соперничества какого-либо мужчины в жизни политической.

Эва сделала своих родных богачами; но она поступила так, чтобы обеспечить себе их верную поддержку; она не позволила никому из них соперничать с ней. Их фотографии очень редко появлялись в газетах, и их имена упоминались так же редко. Ее брат Хуансито был единственным, кому она позволила получить некоторую известность и к которому она, похоже, питала некоторую привязанность или уважение; говорят, что он умел успокаивать ее вспышки гнева, причем добивался этого мягкостью. Среди множества обладателей скандальных репутаций в Буэнос-Айресе он был самым заметным; ходили бесконечные рассказы о его спекуляциях на черном рынке и о его скандалах с женщинами в публичных местах. Его слава стала настолько зловещей, гласит история, что отец одной подающей надежды юной актрисы, видя, что его дочь попалась на глаза Хуансито, в одну ночь увез ее из страны. И тем не менее Хуансито Дуарте всегда сохранял близкие отношения с семьей президента. Старшая сестра Эвы, Элиза, стала чем-то вроде политического босса в Хунине, но поскольку Эва никогда не возвращалась в края своего горького детства, деятельность Элизы ни в коем случае не нарушала границ дозволенного. Бланку сделали инспектором школ, не самый высокий пост в данных обстоятельствах, и ходил слух, что Эва установила наблюдение за своей сестрой, чтобы убедиться, что та отправляется на работу к 7 утра, но не отличавшаяся трудолюбием Бланка потом опять возвращалась домой поспать.

Мать Эвы, грозная донья Хуана, скромно жила в квартире на Калье Посадас, где раньше жила Эва. Дом охранял полицейский, но больше не было никаких признаков того, что здесь находится резиденция важной персоны. Время от времени она приезжала в Хунин, чтобы навестить старых друзей, и тогда она занимала дом, который был не более просторным и лишь чуть-чуть более подходящим ее положению, нежели тот, в котором она жила в детские годы Эвы. Она любила комфорт и проявляла прихоти стареющей женщины: тратила свои деньги на массаж, косметические процедуры и за рулеточным столом в Мар дель Плата. Ходили слухи, что она страдала от бессонницы и что она надоедала своей дочери с просьбами дать ей достаточно денег для того, чтобы перед смертью свозить свои старые кости за границу, но Эва, разозленная подобным кваканьем, отказала. Похоже, донья Дуарте также обращалась к оккультистам, и вполне возможно, что старая леди жила в смертельном страхе перед возмездием, которое падет на семью.

К началу 1951 года Эва Перон достигла зенита своей карьеры, хотя временами ее возможности расширять сферу влияния казались пугающе безграничными. Ей был тридцать один год, и за этот тридцать один год она достигла всемирной известности, ее грудь украшала дюжина разных национальных орденов, корабли, школы, парки, станции метро и даже звезда были названы ее именем [31] ; она носила титул Первой Самаритянки; ее называли «Леди надежда» и «Защитницей рабочих» – казалось, еще немного, и к ее власти добавится власть, которую дает официальный статус в правительстве. Но ее амбиции намного превышали возможности этого мира, и она теряла связь с реальностью. Единственный близкий ей человек стал символом в царстве ее фантазии. Почести и слава скрывали пустоту, в которой она жила, ее одиночество.

31

В 1952 году было объявлено, что провинция Пампа будет теперь называться провинцией Эвы Перон. Сам Перон не отставал от своей жены по количеству школ, парков и т. п., носящих его имя, и тоже имел «свою» провинцию.

Глава 17

Между тем я довольствуюсь малым: всего лишь каплей любви!

Э.П.

1951 год начался для Перонов зловеще – с забастовки железнодорожников, на которых не подействовали гневные осуждения Эвы; множились слухи и предположения, один кризис сменял другой.

В конце января «Пренса» была закрыта, и в апреле сенат единодушно проголосовал за ее конфискацию как «не исполняющей своих социальных функций, присущих любому институту внутри общества». Закрытие этой газеты, одной из известнейших в мире, было расценено многими как серьезная и грубая ошибка, за которую основную ответственность несет Эва, так как оно привлекло внимание демократических народов к внутренним проблемам, которые Перон старался не афишировать; Эва, однако, не проявляла особой чувствительности к зарубежной критике. «Демокрасиа» была в первых рядах тех, кто клеймил «Пренса» и «Насьон» как органы «дегенеративной» олигархии, что было верно, поскольку одна из них была собственностью семьи Пас, а другая – семьи Митре, которые славились огромным богатством и были из самых прославленных в истории Аргентины. «Демокрасиа» обвиняла их в том, что они получают субсидии из-за границы; это обвинение полностью лживо, поскольку газеты получали большую часть своего дохода от обыкновенной рекламы, что обеспечивало им определенную независимость; первые семь или более страниц в «Пренса» одно время отдавались под мелкие рекламные объявления. Эти газеты освещали события правдиво, в консервативном духе, а «Пренса», в частности, открыто критиковала антиконституционные декреты. В 1931 году именно «Пренса» заставила генерала Урибуру провести выборы, потому что, когда он попытался закрыть ее за критику диктаторских методов, старый сеньор Эсекиэль Пас, владелец и редактор газеты, пригрозил, что продолжит печатать ее в Париже и на первой полосе ежедневно будет объяснять причины изгнания. В октябре 1945 года «Пренса» призвала Верховный суд взять на себя функции правительства и тем самым снискала себе личную вражду Эвы; ее негодование против тех, кто не требовал восстановления правления Перона, казалось, росло с годами. Едва только Перон вновь занял свой кабинет, как началась развернутая кампания против свободной прессы; «Пренса» была провозглашена врагом народа; профсоюз разносчиков газет, подстрекаемый ГКТ, отказался доставлять газету подписчикам и потребовал, чтобы ему выплачивали процент от дохода с рекламы; запас газетной бумаги был конфискован, а разрешения на импорт урезаны настолько, что издание в сорок страниц сократилось до шестнадцати, а потом до двенадцати и меньше. В начале 1951 года, когда «Пренса» продолжала публиковать новости о забастовке железнодорожников, ГКТ объявила газете настоящую войну; водители грузовиков и работники авиапромышленности отказались ее перевозить, телефонная связь и прочие услуги ей не предоставлялись, а фотографов ее отказывались пускать на стадионы. После того как газету заставили закрыться на месяц, около двенадцати сотен ее служащих – многие из которых питали к ней личную привязанность – были решительно настроены издавать ее и дальше. Но когда они пришли в редакцию, их атаковала банда перонистских громил, которые стреляли в них, убили одного и ранили четырнадцать работников. Вызванная полиция так и не появилась, и люди вооружились камнями и палками. Однако, когда работники газеты оттеснили нападавших и стало очевидно, что они сумеют выпустить новый номер, прибыла полиция и забрала шестьсот служащих в полицейский участок.

Поскольку «Пренса», одно время гордившаяся, что публикует больше зарубежных новостей, нежели любая другая газета в мире, не собиралась отказываться от услуг Юнайтед Пресс и исправляла сообщения, которые предлагало Аргентинское министерство информации, газету обвинили в том, что она пренебрегает национальными интересами. Сеньор Гаинса Пас, который сменил дядю в должности издателя, вынужден был бежать из страны, чтобы избежать ареста; старое, барочной архитектуры здание газеты заняли перонистские чиновники, хотя перонистская пресса с ликованием объявила, что здание передадут ГКТ для пользы народа. Эва заявила с цинизмом, возможно неосознанным, что фонд будет выплачивать зарплату тем, кто из-за этих событий потерял средства к существованию; говорили, что она предложила компенсацию семье убитого, но те отказались. Только несколько человек из тех, кто работал на «Пренса», устроились по своей специальности, остальные обнаружили, что найти работу где бы то ни было очень трудно, если не невозможно. Когда «Пренса» была окончательно передана ГКТ в ноябре, Эва послала письмо с поздравлениями, в которых говорила, что теперь страница правды займет место каждой страницы, наполненной ложью.

Год шел своим чередом, и трудности в городе усиливались, налицо были все признаки экономического кризиса, который стал очевиден уже и для обычного человека: множились слухи о беспорядках, об усилении болезни Эвы, а тем временем приближались выборы, которые были назначены на февраль 1952 года. Заверениям Перона, что он не собирается остаться на второй срок, никто не верил, поскольку он сам, изменяя конституцию, сделал это возможным. Было похоже, что место Кихано на посту вице-президента сменит полковник Мерканте; Перон сохранял близкие и доверительные отношения со всеми чиновниками, сделавшими карьеру вместе с ним. Когда Мерканте стал бороться за пост губернатора провинции Буэнос-Айрес, Эва и Перон лично участвовали в его предвыборной кампании. «Поддержать Мерканте означает поддержать Перона», – сказала Эва. До сих пор не было и речи о том, чтобы Эва претендовала на вице-президентство, это казалось совершенно немыслимым в стране, где у женщин все еще не было избирательного права. Но весьма вероятно, что Эва думала о такой возможности с первых лет президентства Перона, когда начала агитировать за избирательное право для женщин. Ее амбиции всегда опережали события, она, возможно, уже видела себя на этом посту еще прежде, чем укрепилась в резиденции, а сейчас, когда ее избрание стало возможным, она желала канонизации.