Евпраксия

Под конец поздравлений к Адельгейде приблизился молодой монах — в чёрной, давно не стиранной сутане, подпоясанный пеньковой верёвкой, в чёрной шапочке-пилеолусе на выбритом темени и простых деревянных сандалиях на босу ногу. Лет ему было где-то двадцать, и румяное, жизнерадостное лицо плохо соответствовало аскетичному одеянию. Поклонившись, брат во Христе произнёс на латыни:

— Я паломник из монастыря Сан-Антонио, что вблизи Бергамо. Направляюсь в Рим. И сегодня ночью мне явился ангел. Он велел: «Задержись в Вероне и зайди на полуденную службу в Сан-Дзено. Там увидишь императрицу. Надо предупредить, что его высочеству принцу Леопольду угрожает опасность. Подари её величеству ладанку, где заключена цитата из Екклезиаста. Пусть прочтёт на ночь над кроваткой младенца и наденет ладанку мальчику на шею. Бог спасёт её сына».

С этими словами пилигрим протянул жене Генриха небольшой кожаный мешочек с тонкой серебряной цепочкой. Поклонился, приложив руку к сердцу:

— Да хранит вас Господь, мадонна!

Евпраксия, взволнованная рассказом, взяв подарок, ласково спросила:

— Ваше имя, добрый человек?

— Брат Лоренцо, урождённый Варалло.

— Я благодарю вас от всей души — за предупреждение и священный дар. Ведь моё дитя — то немногое, что приносит мне радость в жизни. И отныне я буду молиться за спасение души брата Лоренцо из монастыря Сан-Антонио...

Оказавшись на площади перед церковью, Адельгейда и Лотта сели в паланкин. Каммерфрау задёрнула занавески, и могучие слуги понесли двух высокопоставленных дам к королевскому замку на берегу Адидже.

— Я бы на месте вашего величества выбросила ладанку, — заявила фон Берсвордт. — Даже из чувства брезгливости хотя бы. Шелудивый монашек — Бог его знает, где он шлялся и с кем ночевал. Вдруг имел общение с прокажёнными? У него, вероятно, и блохи водятся.

— Как не стыдно произносить такое! — укорила её Опракса. — Это знак Божий! Вседержитель спасает моего мальчика. Не расстраивайте меня, пожалуйста, я и так едва справляюсь с трепетом душевным!

В тот же вечер императрица зашла в детскую — пожелать маленькому Лёвушке спокойной ночи. Тот лежал под стёганым одеяльцем и смотрел на мир грустными глазами. От отца взял слегка удлинённое лицо и трагически сомкнутые губы, а от матери — шелковистые волосы, сросшиеся брови и точёный, вздёрнутый носик.

— Как ты, дорогой? — обратилась она по-русски к сыну. — Как твоё горлышко, любимый? Больше не бо-бо?

— Не, — ответил он и пролепетал на ломаном русском: — Больсе не бо-бо.

— Вот и славно. — Евпраксия поцеловала его в переносицу. — Мы с тобой почитаем божественные слова и потом уснём... — Распустив тесёмку на ладанке, государыня достала скрученную в трубочку узкую полоску пергамента, раскатала её и уставилась в мелко начертанные готические буквы. Вздрогнув, прошептала: — Господи! Что же это?

Текст гласил по-немецки:

«Ваше Императорское Величество! Брат Лоренцо — не монах, а переодетый посыльный от меня. Вашего преданного пасынка. Я иду на риск с единственной целью: предупредить. Мой отец задумал недоброе: развестись и отнять у Вас наследного принца, дабы воспитать самому, в соответствии с постулатами Братства. Посему предлагаю помощь и берусь устроить Ваш побег из Вероны в Каноссу. Будьте же готовы к вечеру 3-го сентября. Наш лазутчик станет ждать в саду замка. Выбирайте: рабство или свобода, жизнь в изгнании, в одиночестве — или у друзей вместе с Лео. Небо будет на Вашей стороне, если Вы решитесь. Конрад».

Евпраксия, почувствовав, как дрожат под платьем её коленки, опустилась на подушку в деревянное кресло, занимаемое обычно у кровати ребёнка нянькой-сиделкой. «Что же это? — повторила Опракса. — Не ловушка ли императора? Нет, не думаю: если бы хотел меня уничтожить, не пошёл бы на подобные ухищрения. Да и почерк похож на руку Конрада. Он всегда испытывал нежность ко мне. И не может простить отцу ту рождественскую ночь три года назад... Стало быть — бежать? А перенесёт ли Лёвушка трудности пути? Взять с собою Груню? Но втроём не пройти, слишком подозрительно... И ещё эта Берсвордт на каждом шагу, всё вынюхивает, выискивает крамолу... Как же поступить? Не соображу... Я сойду с ума!..»

— Что, Екклезиаст? — зазвенел голос Лотты у неё за спиной.

Адельгейда инстинктивно отпрянула и с какой-то лихорадочной быстротой начала закручивать полоску пергамента.

— Да, Екклезиаст... — солгала она. — Почитала сыну, он и задремал... — Запихнула трубочку обратно в мешочек. — Надо бы повесить Лёвушке на шейку, но боюсь разбудить. Помогите мне.

— Вы неисправимы, ваше величество. Надевать на тело ребёнка гадость всякую от прохожего пилигрима? Мало вам болезней самого принца?

— Перестаньте меня пугать. Подержите лучше... Так, готово. Позовите няню. Нам пора идти.

Каммерфрау проводила императрицу в опочивальню. И пока Паулина расчёсывала государыне волосы, а Горбатка облачала в ночную рубашку, растирала на ногах пальцы и купала ступни в тазике с пахучей сиреневой водой, Лотта пела ей неспешные тюрингские песни, тихо подыгрывая себе на лютне. Наконец Евпраксия легла на ложе и, велев задуть свечи, отпустила своих прислужниц. Дамы вышли. Пожелали друг другу приятных сновидений и направились по своим комнатам. Но фон Берсвордт слегка помедлила, слушая, как другие женщины запирают двери, и неслышно заскользила по коридору дворца, по блестящему мраморному полу, в детскую. На немой вопрос няньки подняла указательный палец кверху, приложила его к губам и сказала: «Тс-с!» А потом, приблизившись к спящему Леопольду, вынула из ладанки скрученный пергамент. Поднесла его к горящей свече и прочла послание Конрада. Сузила глаза, улыбнулась и легко возвратила трубочку на место. Снова погрозила указательным пальцем: дескать, нянька, имей в виду — никому ни звука! — и бесплотной тенью юркнула за дверь.

Там же, день спустя

Сутки государыня не сомкнула глаз: думала и сомневалась, взвешивала «за» и «против». А когда каммерфрау, вроде беспокоясь, задавала вопросы — уж не занедужилось ли её величеству? — отвечала нехотя: ничего, это от бессонницы, да и влажный климат Вероны действует как-то угнетающе...

Во второй половине дня посетила капеллу замка и, крестясь у Распятия, обречённо молилась, плача и прося защиты у Сына Божьего. Вышла из часовенки с красными глазами и опухшим носом. Отослав служанок, спрятала в кожаную сумочку все свои драгоценности, прикрепила её на пояс, обвязав себя им под платьем, по нательной рубашке, высоко под грудью. Позвала Горбатку и распорядилась, чтобы нянька одела мальчика — прогуляться на сон грядущий.

Груня служила в доме киевских князей всю сознательную жизнь, нянчила ещё Мономаха и Янку, а потом — всех детей от княгини Анны. С детства была увечна — не могла держать шею прямо и за это получила своё прозвище. Женщина была добрая, отзывчивая, сердобольная. Ксюша её любила не меньше матери.

Услыхав о намерении вывести ребёнка на воздух, Груня попыталась протестовать:

— Да Господь с тобой, ласточка Опраксушка! На дворе смеркается, да и дождик капает. Прынц с утра-то кашлямши... Что за баловство на ночь глядя?

Посмотрев на неё в упор, Евпраксия произнесла жёстко:

— Делай, как велю. И сама оденься. Вместе с сыном выходи в сад. Больше никого не бери.

Челядинка оторопела:

— Что же ты задумала, Господи Иисусе? Свят, свят, свят! Опомнись!

— Хватит гурундеть. Надо торопиться. Никому ни слова.

Выждав полчаса, Адельгейда натянула дорожные кожаные туфли и перчатки из лайки, а на плечи накинула домино. Только захотела выйти из комнаты, как столкнулась с Лоттой. Каммерфрау оглядела её с ног до головы и с наигранным изумлением начала расспрашивать: