Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга

Отрывок из письма Надежды Яковлевны приведен в предисловии к однотомнику стихов, вышедших в серии «Новая библиотека поэта» со ссылкой на личный архив Эренбурга: «Ты знаешь, что есть тенденция обвинять тебя в том, что ты не повернул реки, не изменил течения светил, не переломал луны и не накормил нас лунными коврижками. Иначе говоря, от тебя всегда хотели, чтобы ты сделал невозможное, и сердились, что ты делал возможное. Теперь, после последних событий, видно, как ты много делал и делаешь для смягчения нравов, как велика твоя роль в нашей жизни и как мы должны быть тебе благодарны. Это сейчас понимают все».

И опять припоминаются слова из обращения к Эренбургу Варлама Шаламова.

Мысли Надежды Яковлевны прожектором освещают тернистый путь Эренбурга, его борьбу, мечты отнюдь не эгоистические, стремление к реальным свершениям, а не к звонкой — рудинской — фразе. Эренбург не имитировал действие, как большинство коллег. Такой имитацией занимались многие в послесталинскую эпоху. Он старался добиваться ощутимых итогов или прямо и честно отказывался от своих намерений. Нередко он терпел и неудачи. Главной из таких невозможностей оказалась до сих пор никак не осуществленная и его потомками эренбурговская мечта: выпустить в России на русском языке «Черную книгу». Через четверть века «Черная книга», едва не стоившая ему жизни, этот эпический рассказ о геноциде и Холокосте, все-таки стала достоянием русского и русскоязычного читателя, но выпустили ее не в России, а за границей — в Литве, уже в перестроечные — смутные — времена: в самом их начале. Времена, впрочем, как сказал поэт, не выбирают: в них живут и умирают. Выпуск «Черной книги» на родине Эренбурга — в России — дело далекого будущего. Далекого, но неотвратимого. Уж если цитировать поэтов, то тут стоит вспомнить и Александра Блока, знавшего кое-что о России, чего мы понять до сих пор не в состоянии: и невозможное возможно!

Эренбург двигался по необъяснимой и извилистой траектории — от будто бы возможного к абсолютно невозможному, которое в конце концов становилось возможным — пусть наполовину. Наступит год — черный для националистов и ненавистников Эренбурга, — и какое-нибудь московское издательство отважится и даже почтет за честь выпустить «Черную книгу», самым подробным образом познакомив мир с историей ее составления и равных Холокосту мытарств при издании.

Старицкие

Когда я утверждал, что каждый из оставшихся в живых после войны найдет в «Черной книге» близкое себе — пусть локальное — трагическое событие, я имел в виду весьма конкретные, имеющие прямое отношение ко мне обстоятельства. Странным образом то, что происходило в Киеве в Бабьем Яру, совпадало какими-то чертами с тем, что случалось в Семипалатинске на улице Сталина, 123 и за кулисами театра имени Ивана Франко. Я надеюсь, читатель, что ты не забыл, какой совет мне дала Ирина Ивановна Стешенко — тетя Орыся: как избавиться от картавости? Тогда меня меньше будут колотить в школе и особенно — во дворе нашего дома. Она рекомендовала каждый день произносить рабочие — логопедические — слова: кукуруза и воробей. Я к ним давно привык. Ребята часто загоняли меня в угол и заставляли их повторять. Я ненавидел эти слова. Однако ключевым звукосочетанием оказывалась все-таки фамилия Эренбурга, взятая тетей Орысей из газет.

— В ней два раскатистых звука эр. То, что нужно.

Я не возражал — фамилия у меня на слуху. Испания, испанка с кисточкой, no pasaran, развалины Мадрида, фотографии вооруженных винтовками парней ненамного старше меня. И я с восторгом прокатывал: Эр-эн-бург! Все же лучше, чем проклятые воробей и кукуруза!

Эренбург! Я быстро добился колоссальных успехов. Теперь меня преследовали только за то, что я коверкал русский язык, то есть еще не полностью перешел с украинского на привычный для семипалатинцев диалект. Русским его назвать было нельзя. Даже школьные преподаватели изъяснялись на каком-то суржике.

Тетя Орыся, несмотря на некрасоту, принадлежала к совершеннейшим ангелам. Происходила она из знатной, разгромленной советской властью семьи Старицких. Мать — Оксана Михайловна Стешенко — дочка Михайлы Старицкого, автор популярной хрестоматии для детей «Родные колоски», занималась педагогикой, писала литературоведческие статьи и даже играла в театре. Вышла замуж за Ивана Матвеевича Стешенко, уважаемого в среде украинства литератора и исследователя творчества Шевченко, Стороженко, Котляревского и многих национальных драматургов. Сочинял и стихи, вышедшие двумя отдельными книгами. «Хуторские сонеты» и «Степные мотивы» молодежь знала наизусть. В 1918 году Ивана Матвеевича, как полагается, расстреляли большевики. Оксана Михайловна чудом спаслась.

У Михаила Старицкого было еще две дочки — средняя Мария, драматическая актриса, режиссер и педагог, игравшая в аншлаговых спектаклях «Не судилося», «За двома зайцями», «Маруся Богуславка» и «Богдан Хмельницкий». Умерла в конце 1930 года в бедности и забвении.

Наиболее талантливой и близкой к отцу была Людмила Старицкая-Черняховская, помогавшая драматургу при подборе материала о гетмане — победителе при Желтых Водах. Людмила Михайловна принадлежала к разносторонним литераторам. Она и сама создавала исторические драмы «Иван Мазепа» и «Гетман Дорошенко», печатала обширные циклы рассказов, писала статьи и мемуары.

Роковым образом Людмила Михайловна приходилась родной и любимой теткой Ирине Ивановне, моей логопедической руководительнице.

СВУ

Тетя Орыся тщательно скрывала родство. Старицкую-Черняховскую десять лет назад привлекли в качестве обвиняемой — из главных — на процессе «Спiлки визволення Украiни». Ее подельниками стали выдающиеся ученые академик Сергей Ефремов и профессор Осип Гермайзе. Дочь Старицкого не признала себя виновной ни в националистической деятельности, ни в организации контрреволюционных ячеек, ни в связях с эмигрантскими учреждениями и германскими агентами, хотя и не отрицала знакомства с немецким консулом в Харькове. Всю скамейку в суде приговорили к различным тяжелым наказаниям. Людмила Михайловна скончалась в 1941 году. Сергей Ефремов умер в 39-м. Ярославская тюрьма была его последним приютом. Осип Гермайзе, проректор Киевского института народного образования и выдающиеся историк, любимый сотрудник Михаила Грушевского, отсидев положенные восемь лет, отправился в саратовскую ссылку. В декабре 37-го он получил дополнительный десятилетний срок, в 44-м вновь предстал перед «тройкой» и вновь подвергся заключению по приговору — до 1954 года. Он не пережил, к сожалению, Сталина и умер в тюрьме.

Признак гениальности

Я очень любил тетю Орысю, и она прониклась ко мне теплым чувством, учила английскому и французскому, читала на память «Кобзаря», не делая никаких купюр, где встречалось слово «жид», объясняя причину такого отношения Шевченко к евреям. Но больше всего ее увлекал Шекспир. С ее голоса я и запоминал чудесные монологи из трагедий и комедий в переводах вовсе не Пастернака. Комнатка тети Орыси — рай среди эвакуационного ада. Постепенно круг тем наших бесед расширялся. Тетя Орыся знала наши семейные обстоятельства, доверяла мне и не опасалась доноса. Так шаг за шагом, ступенька за ступенькой мы и добрались до ее тетки Старицкой-Черняховской и «Спiлки визволення Украiни». Узнал я многие подробности о неправедном суде, Сергее Ефремове и Осипе Гермайзе.

— Иосиф Георгиевич был крещеным евреем, — как-то заметила тетя Орыся, — но вряд ли кто-нибудь любил больше нашу неньку Вкраину и украинскую историю. Он сумел сделать чужеродное своим, родным. Как Гейне. А это признак если не гениальности, то большой души и великого таланта. — Потом, подумав, она перерешила: — Нет, все-таки это признак гениальности. Гениальности души и ума. Отношения между учеными порождают сложные проблемы, особенно если в них вмешивается ГПУ. Украинская интеллигенция никогда не угнетала евреев. Не верь наветам! Среди украинских интеллигентов не было погромщиков!

Я верил тете Орысе и до сих пор, кое-что узнав об украинской истории, не испытываю никаких злых чувств к украинской интеллигенции. И даже в какой-то мере сам к ней принадлежу. И считаю это за честь.

Я не помню, что за связи скрепляли Гермайзе и Стешенко, но тетя Орыся очень часто упоминала об этой выдающейся семье. Она знала, что Иосиф Георгиевич получил очередной срок, и позднее — после войны — сообщила о его смерти: вылетело из головы — в каком году. Гермайзе следователи терзали с особым удовольствием — отчасти из-за принадлежности к клану Грушевского, принуждали сознаваться во всех смертных грехах и бесконечно каяться. Гермайзе стал неким символом единства, хотя к нему обширная семья пришла через крещение. Я тоже любил свою родину Украину, уж не знаю почему и за что, любил и знал украинский язык и литературу и не очень-то обращал внимание на дикий антисемитизм атаманщины и ее подручных, на давнее прошлое и безрадостное настоящее. Я знаю, кто помог Паулю Блобелю расправляться с евреями в Бабьем Яру, знал, чем занимался Буковинский курень и как он потом пытался отмазаться от страшных преступлений осени 41-го. Я не всегда вздрагивал от отвращения, наталкиваясь у Кобзаря на слово «жид», хотя бы потому, что и у Пушкина оно встречается и никто не вздрагивает. Я понимал, что Кобзарь не любит евреев, ляхов и москалей, но его чувства не могли определить моего отношения к родине. В душе отсутствовала ненависть.

Гермайзе в своей личности совмещал как-то существовавший испокон века закоренелый украинский антисемитизм с личным чувством к земле, которая его по случайности родила. Неужели пройденный иными путь для меня закрыт? Я хотел работать в украинской истории и обладал, как мне казалось, необходимыми для того качествами. Но «не судилося»!

В русской истории меня тоже никто не ждал. В пушкиноведении — тоже. Недавно умерший писатель Виктор Астафьев говорил, что великим поэтом занимаются одни евреи, которые крепко его оседлали. Словом, меня никто нигде не ждал. Жизнь порядочно искалечила, в голове и душе царила сумятица. Даже Бабий Яр и походы туда с Виктором Некрасовым не прояснили сознание, а скорее запутали.