Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга
Шрифт:
Я не поклонник Евгения Евтушенко, несмотря на все его величайшие заслуги перед литературой, не нравится мне его поэзия, поведение, профессиональная и общественная позиция, не нравятся мне его вкусы, коммерческий напор, но иногда он попадает в десятку и говорит — лучше не скажешь, хотя и не языком поэзии: действительно — иную победу нельзя отличить от поражения.
Если сейчас разыскать моего гонителя и выдернуть из толпы мрачных и обездоленных пенсионеров, после долгой и в профессиональном отношении не очень удачной, очевидно, жизни — редактора провинциальной телестудии, как мне передавали, — и спросить, помнит ли он описанное, то вряд ли стоит рассчитывать на положительный ответ, хотя он где-то в 80-х годах выражал сожаление, что травил меня исподволь, но немилосердно. Зачем ему воспоминания такого рода? Да и мне, в сущности, ни к чему. Но без них, без этих неприятных и неприличных воспоминаний, томский сюжет с Эренбургом,
Я люблю Александра Трифоновича Твардовского и его окружение: всем им в жизни обязан — первой повестью, репутацией, дружбой, памятью, но я не согласен с ним, когда он упрекает Эренбурга в «мелочной памятливости». Твардовский пережил не меньше жизненных тягот, чем Эренбург, хотя счет здесь вообще неуместен. Возможно, он пережил больше, возможно, Эренбург больше. Повторяю, счет здесь неуместен. Но если бы память Эренбурга не была такой «мелочной», то мы просто бы не узнали массу весьма важных деталей, которые почти всегда лучше характеризуют эпоху, чем пространные рассуждения общего плана иных мемуаристов. Кстати, сам Александр Трифонович в своих рабочих тетрадях «мелочен» — и слава Богу! — до удивления. Его «мелочность» приобретает исторический характер, не менее исторический, чем у Эренбурга. Чего стоит только описание барвихинских дней, когда он вместе с сыном Якова Михайловича Свердлова — Андреем собирал валежник и жег костры, очищая пространство вокруг правительственного санатория. Очень много интересного он узнал сам, но совсем немного передал нам. Однако те мелочи, которые он все-таки посчитал нужным сообщить, поражают и свидетельствуют о важности и характерности засекреченного властью от народа.
Вот вам отличный пример необходимости такого качества памяти и личности, которые осудил Твардовский — один из первейших людей настоящей русской словесности.
После возвращения в Киев мы с матерью пришли на Бабий Яр. Соседка поведала о случившемся зимой. Мать — человек нерелигиозный, но когда распространился слух, что весной там отслужат панихиду, она решила на ней присутствовать и взять меня. Хрущев, который в тот момент находился в Киеве, воспротивился и отказал на всякий случай в просьбе священнослужителям наотрез. Вероятно, он согласовал свои действия с Москвой.
У нас в Бабьем Яру погибли родственники. Мы чудом спаслись. Я ненавидел войну, нацизм, переживал трагедию Холокоста очень болезненно, ожидал окончания мировой бойни каждый день, радовался покушению на Гитлера, писал для школы скетчи об этом событии и знал на память знаменитые стихи Эренбурга, выученные с переписанного кем-то листка. Я их читал Жене. Ей особенно полюбились заключительные строки:
Мое дитя! Мои румяна! Моя несметная родня! Я слышу, как из каждой ямы Вы окликаете меня. ………… Задуйте свет. Спустите флаги. Мы к вам пришли. Не мы — овраги.Женя выучила стихотворение с голоса. Последние строчки стали нашим паролем. Стихи Эренбурга о Бабьем Яре никто в Томске не читал.
— Даже мой отец их не знает, — говорила Женя. — Только слышал о их существовании.
Когда я подошел к своему месту после стычки с блондином в бордовой рубашке, Женя произнесла заключительные строки:
— Задуйте свет. Спустите флаги. Мы к вам пришли. Не мы — овраги.
Я понял, что она на моей стороне.
— На тебя никто не смотрит. Не волнуйся. То, что произошло, дерзко, противно. Галка и Миля еле сдержались. Просто не хотели скандала. Если произойдет Большая ссора — достанется всем. Миля считает, что тебя могут перевести в другую группу, и ты уже будешь меченый. Мы этого не хотим и тебя в обиду не дадим.
— Не очень приятно, когда ты сам себя не в состоянии защитить, а прибегаешь к женской поддержке.
— Это все глупости. Мы лучше знаем, что может произойти. Мы не хотим скандала. Я уже имею опыт. И Миля о моем опыте знает.
На две последние фразы я не обратил внимания. А скандал все-таки назревал и вылился в совершенно неожиданное событие.
Итак, РАПП, слава Богу, разгоняют. Фадеев с дружбанами несколько отдаляются от «Лёпы» Авербаха и драматурга Киршона, у которых кобура теперь уже не оттопыривала модные пиджаки. Оружие рапповцы перестали носить и отчасти умерили ругательный пыл. С Горьким они поладили при условии отказа от пролетарских крайностей. На организационном съезде Союза писателей не предполагалось
выступление «Лёпы», а это кое-что значило. Енох Гершенович Ягода, или Генрих Григорьевич, постепенно становился первым лицом в ОГПУ-НКВД. Киров еще жил. Но в воздухе тянуло грозой. Гром пока не гремел и молнии не сверкали. Ягода у власти — «Лёпа» у власти. Союз он тоже возьмет к ноге, когда устаканится и бури затихнут. В РАППе «Лёпа» мог командовать, в Союзе — сложнее. Там масса будет попутчиков и всякой буржуазной швали, даже иностранцев вроде Эренбурга и Бруно Ясенского позвали — с ними придется политиканствовать. Разные поэты вроде Пастернака плохо управляемы. Словом, дубинку волей-неволей на время надо убрать в чехол. Авторитет старика велик, а он еще не забыл, как «Лёпа» наводил порядок в идеологии и даже замахнулся однажды и на патриарха, бессмертного классика и предполагаемого биографа Сталина. Ягоде пока уговорить Алексея Максимовича совершить подвиг не удавалось. «Лёпа» полагал, что пока он колеблется, то и живет, а как примет отрицательное решение, так и вручит Богу душу. Очень похоже на то.Эренбург тоже готовился к съезду. Он отозвался на приглашение «Известий», которые редактировал его однокашник Николай Иванович Бухарин, и стал корреспондентом газеты в Париже. Шаг к сдаче — выражение Аркадия Белинкова — сделан. Когда сдается интеллигент — это всегда выглядит прискорбно. Но во имя чего сдача? Какая уж тут в советском печатном органе под руководством опального и полуживого золотого ребенка революции, партии и еще чего-то — независимость?! Эренбург превращается просто в рядового сотрудника редакции. Существовала ли альтернатива? По сему поводу мы уже рассуждали. Сейчас надо отвоевать плацдарм, закрепить первый шаг, то есть сдачу, получить относительную свободу действий и писать, писать, писать.
Газете нужны очерки, идет индустриализация, из Парижа не рассмотреть, как ее проводит Сталин, а из Москвы и подавно. С коллективизацией все ясно. Голод выкосил Украину. Но сельское хозяйство от Эренбурга далеко. Ест он мало. Круассан и кофе, сосиски с горошком, яблоко. Ест как ребенок. И ничего не понимает в выращивании злаков. Чужое оставим другим. Но глаза на последствия голода не закроешь. А у кого они открыты? У Бунина, у Цветаевой, у Набокова?
Гладков, Катаев, Леонов, польский коммунист Бруно Ясенский, десятки журналистов из центральных органов рыщут по Сибири в поисках материалов. Многие уже возвратились и строчат как кто может, сквозь пальцы пронаблюдав безобразия, творящиеся на просторах родины чудесной. Результаты налицо: «Время, вперед!», «Гидроцентраль», «Человек меняет кожу», «Соть» и прочая условно-лживая литература.
Наряду с непонятными судилищами, хамской борьбой с оппозицией и всякими подобными достижениями сталинского руководства Алексей Максимович Горький, не утративший былой репутации на Западе, будто бы нащупал общий язык с кремлевскими вурдалаками. Они у него гостят в особняке Рябушинского, обследуют кухню, балуются, нажимая на кнопки подъемника, и мечтают, переглядываясь, завести себе подобные удобства, одновременно давая сюжеты, возвратившись в столовую, крупным мастерам пера и малярной кисти.
Победителей всегда воспевают барды, а заодно и их деяния. Расхлебывает — народ. Интеллигенты сдаются и мечутся, кое-кто пытается выполнять свой долг и как-то удержаться и на плаву, и в литературе, не в сиюминутном литературном процессе, а в будущей — многовековой. Среди них — Эренбург.
Я познакомился очень рано с такого рода литературой — после войны. Бруно Ясенский, которого еще припечатал, и справедливо, Маяковский в эпиграмме: «Читал Ясенского Бруно…», создает, как ему казалось, настоящее чтиво: советское до последней буковки, со всякими детективными прибамбасами. Году так в 47-м или 48-м, когда набухала история с космополитизмом и за евреями гонялись по всем учреждениям, особенно культуры, а прах неосторожного коммунистического писателя, вдобавок опозорившего себя участием в составлении сочинения, превозносящего Беломорбалтлаг, давно истлел, роман «Человек меняет кожу» по-прежнему служил предметом обмена на книжном — нелегальном — рынке. За него сразу — без торговли — давали черт знает сколько выпусков «Тайны профессора Бураго» поставщика политических и шпионских бестселлеров Николая Шпанова и даже Конан Дойля в дореволюционном издании. Впридачу можно было получить «Овод», «Три мушкетера», да и любую книгу Дюма. Бруно Ясенский котировался очень высоко.
Я лично получил Бруно Ясенского, запрещенного напрочь, от кого бы вы думали?.. Правильно!.. От сынка хрущевского охранника Вадика Столярова со строгим предупреждением не показывать никому под страхом смерти и под честное слово, что ни при каких обстоятельствах не открою никому секрет, от кого получил нестандартного формата — удлиненного — книгу в яично-желтом переплете. Переплет захватанный, но шикарный: дерюжка в рубчик, хотя, возможно, обложка была чужая. Ободрал меня Вадик прилично. К нему перешли шесть выпусков «Тайны профессора Бураго», «Золотой теленок», и еще я ему остался должен — любую книгу на выбор: какую достану, из тех, что ценятся подороже.