Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга
Шрифт:
Наконец я сообразил, отчего он чаще вспоминает об Испании, чем о недавней войне, которая дала ему звание каперанга и наградила кучей орденов. Испания приносила тепло и солнце, вкус терпкого вина и незабываемый залах йодистых водорослей, а главное — ощущение собственной силы и значительности, чувство общности с каким-то мощным кланом, определяющим ход истории. Призрачные чувства превращали умирающего на мгновения в счастливца. В угасающий мозг врывался треск ружейной перестрелки, взрывы гранат, свист снарядов и уханье тонных бомб. Хорошее, доброе, приятное задерживалось внутри, вспыхивало яркими образами, а от злого, мрачного, тягостного хотелось освободиться, и Каперанг в последние дни выбрасывал из себя то, что, быть может, и под пыткой не согласился бы произнести. Я слушал его не перебивая,
— Думаешь, убить человека, даже неприятеля — просто? В горячке боя и не заметишь, как убьешь. А вот безоружного врага, приговоренного трибуналом к смерти, прикончить не так легко. Ты на него смотришь, и он на тебя. Случай дал тебе в руки карабин, а ему — связал их за спиной. Я вот под расстрелом у анархистов стоял, когда они наших чистили. Еще минута — хана! Штурмовали мы в Барселоне здание телеграфа. Русских в Мадриде специально отобрали, чтобы выбить чертовых троцкистов и их лакеев-поумовцев из занятых правительственных зданий. Анархисты в Барселоне свирепствовали как нигде. Ратнер — я его Иоськой звал — мировой мужик, но опасности анархистов недопонимал. Ему Дуратти, як кажуть на Украине, очи замылил. Дуратти тоже, кстати, погиб. Сука Троцкий и компания с анархистами быстро снюхался. Он мастак на всякие сделки. Пытался раздробить Народный фронт. Всех большевиков считал оппортунистами, мечтал перетянуть на свою сторону.
Как только мы спрыгнули с грузовика на землю…
Каперанг довольно отчетливо произносил названия улиц и площадей, но я их, конечно, тут же забывал. Вместо того чтобы заносить названия в дневник, который вел совместно с одноклассником Борькой Зильбербергом, я туда вписывал всякую чушь о девочках и разных школьных и дворовых происшествиях. Правда, моя недогадливость в конце концов и спасла нас. Дневник потеряли, и он попал в учительскую, а оттуда перекочевал к директору 147-й однорукому Урилову, бывшему фронтовому разведчику. Он насаждал в школе сексотство и прочие прелести. Евреев недолюбливал, часто, выговаривая — передразнивал. Отличника Теда Шапиро спрашивал:
— Ну, Шапиго, как дела? Тянись, тянись! Медалька тебе светит.
— Моя фамилия Шапир-р-ро! — огрызался Тед.
— Ладно, Шапиго, иметь фамилию еще недостаточно! Надо хогошо учиться и заниматься общественной габотой!
Если бы Урилов в дневнике прочел про Каперанга, то исключил бы не на три дня, а выгнал бы с волчьим, да еще сообщил бы куда положено. Я знал, куда положено сообщать в подобных случаях, и, наверное, интуитивно воздержался от чреватых неприятностями записей. Если бы записывал, то запоминал бы легче, а так музыкальные необычайно красивые названия прошивали мозг и растворялись в небытии.
— Прямо с тротуара, сразу, без подготовки, бросились в атаку. Полагали, что выбить анархистов проще пареной репы. Мы ведь — русские! А русских испанцы боялись при столкновениях панически. Наши ребята — сорвиголова! Мало нас, но мы, как говорится, в тельняшках. Ну и кинулись сломя голову! Красно-черные, хотя и выпивши были, не растерялись, ударили с тыла и загнали наше дурачье в узкий промежуток между зданиями и решили там придушить. И прикончили бы, расстреливая по одному, если бы не воздушная тревога. Расстрелять успели троих. Следующая очередь моя. Никогда не был так близок к смерти…
У меня стерлись из памяти фамилии — русские, длинные, заковыристые. А жаль! Вдруг кто-то бы на них откликнулся.
— Налет задержал бойню. Тут подоспела коммунистическая центурия и нас освободили. Мы на налет плюнули, перегруппировались на площади и вперед! Нам теперь удержу не было! Не разбирались, кто троцкист, кто анархист, кто свободный коммунист! Всех под одну гребенку! С оружием взят? К стенке! И никуда не выводили. Прямо на месте разбирались. Вот я и узнал, что значит шлепнуть безоружного. Не дай Бог!
Я о свободных коммунистах впервые услышал от Каперанга. Я считал всех коммунистов свободными — всех настоящих коммунистов,
не сталинцев, а тут еще какие-то свободные коммунисты объявились.— С той поры я троцкистов, анархистов и прочую нечисть на дух не переношу. Я Иоське Ратнеру сколько раз твердил: выбить их надо. Выбить — до последнего. Они армию разлагают! Раньше я считал: люди заблуждаются, не понимают значения дисциплины, часто под винными парами, ни одной юбки не пропустят, а юбками бабье там трясет будь здоров как! Пляшет, а юбкой метет и метет — стыд виден! Какая уж тут революционная борьба! Потом убедился — всё они отлично понимают: и значение дисциплины, и какую роль она играет в военных действиях, и прочее тоже понимают. Просто им так удобнее! Ну, это не дело! Хоть среди анархистов и толковые ребята попадались, но с такими против Франко и Гитлера но пойдешь. Не желали они подчиняться приказам, свое «я» выставляли превыше всего. Увидел я, что анархисты не только с фалангой бьются, но и за власть борются. За власть! Власть им слаще калача! Ух и сука же Троцкий! Он с ними быстро спелся! А мы испанцам бескорыстно помогали.
Не удержавшись, я спросил его:
— Но деньги брали мы или нет? Я слышал, что за поставки они чистоганом платили. Всю казну мы вывезли.
— А от кого ты слышал? — спросил Каперанг, сузив глаза.
— Ребята рассказывали.
— Какие ребята? — продолжал он настаивать.
— Я уж не помню. У нас во дворе у многих отцы военные. — Я давно знал, что золотой запас Испании Сталин вывез с Пиренейского полуострова подчистую. Проведал о прибытии ящиков в Одессу, правда, совершенно случайно. У того же Борьки Зильберберга брат отца Наум Зильберберг работал докером в порту. Его бригаду дважды срочно посылали на разгрузку ночью, когда пароходы швартовались — порт оцепляла милиция. Второй раз милиции показалось недостаточно и пригнали на помощь конвойные войска. Грузовиков крытых — пропасть. Каждый ящик завернут в холст, прошит канатом, везде сургучные печати. Рядом с докерами — плечо в плечо — прикатившие из Киева и Москвы чекисты. Ощупывают холст руками, при фонарях обследуют: не поврежден ли? А вообще, черт его знает, что в тех ящиках содержалось! Возможно, еще что-то, кроме золота! Арестом за разглашение всем докерам пригрозили.
Гитлер у Франко деньги и хотел бы взять, да не мог. У мятежников ведь казна пуста. Золото в Мадриде, у республиканского правительства. Эту подробность в Советском Союзе мало кто понимал. Гитлер свое, разумеется, получил позже в виде крупнейших поставок руды из Северной Африки, без которой на заводах Круппа не сумели бы развернуть массированную программу вооружений. С носом остался спесивый Муссолини. Ничего не извлек из испанской бойни.
Вот так от докера Зильберберга через его племянника Борьку я и узнал, что Каперанг немного слукавил.
Не все писатели в первые дни и даже в первые месяцы нашествия поняли глубинный и смертельный смысл происходящего. Война с нацистской Германией, невзирая на грандиозность столкновения, не высекла из поэтической души Пастернака ровным счетом ничего даже отдаленно похожего на цветаевский цикл об оккупации Чехословакии. Нельзя упрекать Пастернака в этом. Его слабые и неудачные произведения той поры вовсе не свидетельствуют о равнодушии к судьбам народа и родины. Талант Пастернака простирался в иной плоскости и детонировал от иных взрывов. Вместе с тем утверждать, что происходившее на войне не затронуло его как писателя было бы неверным.
Личность Эренбурга и его выступления в прессе всегда привлекали внимание Пастернака, и он отзывался на прочитанное весьма недвусмысленным образом. Начнем, однако, издалека. Поэт издалека заводит речь — поэта далеко заводит речь: так, кажется?
В автобиографическом очерке «Люди и положения», написанном незадолго до кончины, Пастернак дает сдержанную характеристику Эренбургу: «В июле 1917 года меня, по совету Брюсова, разыскал Эренбург. Тогда я узнал этого умного писателя, человека противоположного мне склада, деятельного, незамкнутого». Промелькнула целая жизнь, и трудно предположить, что давно оформившееся мнение и спокойная, внешне взвешенная оценка дана под влиянием минуты.