Европа-45. Европа-Запад

Американец от неожиданности даже сел. Слова незнакомца ошеломили его, наверно, больше, чем взрыв в Стенморе. Советский! Перед ним русский солдат!

— Ты правда советский? — спросил Юджин.

— Да, — кивнул Михаил. — Советский лейтенант Михаил Скиба. Не надо стрелять. Мы знаем, кто вы. Мы — ваши друзья.

Он говорил по-немецки, старательно подбирая и выговаривая слова. Его товарищ, полагая, что Юджину эта речь непонятна, быстро перевел ответ на свой ужасающий английский.

— Черт! — все еще не веря, проговорил американец. — Откуда это видно, что вы не немцы?

— Посмотрите на нас, — коротко ответил Михаил, а его товарищ, как эхо, повторил ответ по-английски.

— Не будьте попугаем, — сердито сказал ему сержант.— Я знаю немецкий язык немного лучше, чем вы английский. А кроме того, отпустите мою руку.

— Прошу прощения, — пробормотал майор. — Прошу прощения и репрезентуюсь: майор Войска Польского Генрих Дулькевич.

— Поляк? — снова не поверил американец.

— Да, — учтиво склонил голову пан Дулькевич.

— Вот так история! — постепенно приходя в себя, проговорил Юджин.— Однако ко всем чертям, мне еще не верится. Как вы меня нашли?

Михаил пояснил.

— Слышим ночью: какой-то американский самолет снизился и кружит над этим местом. Решили, что здесь должны высадить десант. Ну и бросились. Мы увидели тебя еще тогда, когда ты полез на дерево.

— Вот и надо было снимать меня оттуда, как спелую грушу, — засмеялся Юджин.

— Я предвидел возможное сопротивление, — сказал Михаил. — Предупреждал пана Дулькевича. Он не послушался и, конечно, потерпел...

— Я, пожалуй, основательно задел вас, майор? — сочувственно спросил Вернер.

— А, пустяки! — небрежно махнул рукой поляк. — В последнее время меня столько били, что этого удара я почти не заметил.

— Зато вы меня хорошо поддели снизу, — захохотал Юджин. — Это было проделано с блеском!

— Генрих Дулькевич способен и еще кое на что,— скромно потупился майор.

Теперь американец уже не чувствовал себя одиноким и несчастным. Наоборот, он казался себе чем-то вроде доброго дядюшки Сэма, который упал с неба в непролазные дебри для того, чтобы стать благодетелем беспомощных беглецов. Он сильный, здоровый. У него есть продукты. А они — слабые, измученные, и притом бедные, как церковные мыши. Через несколько часов он разыщет рацию, свяжется со своим командованием, а они... оторваны от мира, предоставлены самим себе, никому не нужны...

— Вы, наверно, есть хотите как волки? — спросил Юджин.

— Как сто волков, — усмехнулся Михаил.

— А если перед едой еще хлебнуть? — американец похлопал по большой плоской баклаге, что висела у него на поясе.

— Нет, этого нам нельзя. Мы слишком ослабли. Да и к чему сейчас пить?

— Чтобы отметить наше знакомство, — вкрадчиво проговорил пан Дулькевич. — Пся кошчь, это же так романтично! В далеком немецком лесу, на плато Эйфель, встречаются трое союзников и пьют настоящее сода-виски или американское бренди!

— Сода-виски придется отставить, — сурово сказал Михаил. — Единственное, что мы можем попросить у нашего американского друга, это дать нам немного поесть.

Михаил говорил приглушенно, стараясь, чтобы американец не слышал их пререканий. Зато Дулькевич кричал на весь лес.

— Мы должны выработать общую линию поведения, — сказал Михаил.

— Какая еще, до дьябла, линия! — воскликнул пан Дулькевич. — Если нам на голову упал с неба богатый американец с выпивкой, свиной тушенкой, шоколадом и галетами!

Они говорили каждый на своем языке и хорошо понимали друг друга, зато американец ничего не мог разобрать в этой беседе и с интересом посматривал на обоих.

— Теперь я начинаю верить, что вы правда те, за кого себя выдаете, — усмехнулся он, — ваша речь такая певучая и непонятная. Такой я себе и представлял речь славян. Однако, сто чертей, о чем вы спорите?

— Пан лейтенант — командир нашего маленького отряда,— пояснил поляк,— и он категорически запрещает употреблять в данной ситуации алкогольные напитки.

— Ну, что касается меня, то я не подчинен господину лейтенанту, — сказал Вернер. — Я солдат американской армии и могу пить и есть все, что угодно, независимо ни от чьих запрещений, кроме американских.

— Пожалуйста, — развел руками Михаил. — Мы с паном Дулькевичем — сторонники демократии в самом широком смысле и не собираемся лишить вас какой-нибудь из ваших свобод.

Юджин, хотя и был простоват, все же уловил в этих словах насмешливую нотку и обиделся.

— Вы, наверное, еще не знаете, что на рассвете шестого июня открылся второй фронт? — сказал он.

— Правда? — воскликнул Михаил.

— Второй фронт? — не поверил пан Дулькевич.

— Именно второй, — самодовольно усмехнулся американец. — Уже больше месяца идет битва за Францию. Наши войска скоро будут здесь.

— А мы бродим в лесах и даже не представляем себе, что делается на свете, — вздохнул Скиба.

— Так что американская армия через какой-нибудь месяц освободит вас,— пообещал Юджин.

— Пся кошчь! — бодро крикнул пан Дулькевич.— Однако и мы поможем вашей армии!

— А потому, — надувшись, продолжал Вернер, — я имею совершенно определенное задание командования и больше никакого начальства не признаю и признавать не собираюсь.

— Заверяю вас, — сказал Михаил, — что единственная наша цель — это биться с фашистами. И в доказательство моих слов предлагаю вам помощь. Что надо делать? Закопать парашют? Спрятать подальше контейнер? Разгрузить его? Думаю, что втроем это можно сделать быстрее, чем одному.

— Сто чертей! — Юджин хлопнул Михаила по плечу. — Вы подходящие ребята, как я посмотрю. Давайте действительно сперва спрячем все это добро, а потом я вас подкормлю. А то вы напоминаете сейчас моих кур-рекордисток, которые несут по десять яиц в день, а через неделю дохнут.

«БЕЙ В БАРАБАН И НЕ БОЙСЯ!»

Унтер-офицер Гейнц Корн с двумя солдатами получал возле интендантского вагона продовольствие на свою роту. Все трое были худые, злые, грязные, и странным казалось, как они попали на эту маленькую, залитую солнцем, окруженную высокими зелеными вязами станцию и почему именно сюда прикатил пузатый вагон с хлебом. Солдаты стояли молча, наблюдая, как толстый интендант выкладывает на кусок грязного брезента брусочки консервированного хлеба, того самого сладковатого, сделанного словно из опилок, от которого их давно уже тошнило. Покончив с хлебом, интендант стал считать жестянки с паштетом, затем отмерил в термос разбавленной рыжеватой жижи, которая некогда называлась ромом, а сейчас напоминала что-то среднее между карболкой и помоями.