Европа в средние века
Шрифт:
«Когда кто-либо любит образ или человеческое существо, то это одна случайность любит другую, чего не должно быть; я, однако, смиряюсь с этим — пока не буду от этого избавлен.»
«Тому, кто захотел бы постоянно пребывать в покое, покой наскучил бы как любая другая вещь.»
«Пребудь в самом себе: возможность заниматься внешними вещами выдает себя за необходимость, но это лишь предлог.»
«Блажен, кто не расплескивает себя в деяниях и речах: чем более вершится деяний и льется речей, тем более простора для случайного.»
«В царствование короля Франции Филиппа [Августа], отца и предшественника нынешнего государя, жил в городе Париже богатейший ростовщик по имени Тибо [3] . У него были многочисленные владения и несметные богатства, накопленные ростовщичеством. Охваченный раскаянием по милости Божией, предстал он перед магистром Морисом, Парижским епископом, прося наставить его добрым советом. Тот, увлеченный строительством собора, посвященного Богоматери, посоветовал ему пожертвовать все свои деньги на продолжение начатого строительства. Этот совет показался ростовщику несколько странным, и он обратился к кантору магистру Пьеру [4] , передав ему слова епископа.
Магистр Пьер ответил ему: «На этот раз он дал тебе дурной совет. Ступай и пусть глашатай возгласит по всему городу, что ты готов возместить всем полученное за ссуду под залог.» Тот так и сделал.
Затем, вновь явившись к магистру, Тибо сказал ему: «Всем, кто пришел ко мне, я с чистым сердцем вернул все, что брал у них, но у меня много еще осталось.»
«Теперь, — ответил магистр, — ты можешь творить милостыню с полным спокойствием души.»
Аббат Даниэль
«Один крестьянин лежал при смерти; дьявол был тут как тут, грозя вогнать умирающему в рот огненный кол. Зная за собой грех, крестьянин вертелся так и эдак, но по-прежнему видел перед собой дьявола с пылающим колом. Когда-то он перенес кол такой же формы и величины со своего поля на соседнее, принадлежавшее честному рыцарю, чтобы прирезать себе земли. Он послал своих близких к этому рыцарю с обещанием вернуть захваченное и мольбой о прощении. Однако рыцарь ответил им: «Я не прощу его, пусть хорошенько помучается!» Во второй раз подступил к нему дьявол, и во второй раз крестьянин в страхе посылает к рыцарю — и вновь не получает прощения. На третий раз посланцы пришли в слезах и взмолились: «Умоляем Сеньора во имя Господа простить несчастному грех его, ибо не может он умереть, и жить ему не позволено.» Ответил рыцарь; «Теперь я как следует отомщен и прощаю ему.» И тотчас же дьявольская напасть прекратилась.»
3
Теодебальд, см.: Гуревич А.Я. Культура и общество средневековой Европы глазами современников.
– М.: Искусство, 1989.
– С.209. (Прим. пер.).
4
к магистру Петру Кантору, см. там же, с. 209. (Прим. пер.).
«Я расскажу вам довольно необычную историю, произошедшую в действительности в бытность мою в Толедо. Множество школяров из разных стран сходились туда изучать искусство магии и заклинания духов. Несколько молодых баварцев и швабов, услышав от своего учителя вещи удивительные и невероятные и желая воочию в них удостовериться, сказали ему: «Учитель, мы хотим, чтобы ты показал нам то, чему ты нас учишь...» В подходящую пору он привел их в поле. Очертив вокруг них своим мечом круг, он приказал им не выходить из него под страхом смерти. Он наказал им также ничего не давать из того, что у них попросят, и ничего не брать из того, что им будут предлагать. Затем, отойдя немного в сторону, он с помощью заклинаний вызвал демонов.
«Они тут же явились, приняв вид прекрасно вооруженных рыцарей, и устроили вокруг стоящих юношей рыцарские игры и состязания. То они притворно падали на землю, то тянулись к ним копьем или мечом, тысячью способов стараясь выманить их из круга. Видя, что это им не удается, они превратились в прекрасных девушек и принялись водить вокруг них хоровод, стремясь увлечь их с помощью всяческих уловок. Самая соблазнительная из девушек выбрала одного из школяров, и всякий раз, когда, танцуя, она приближалась к нему, она протягивала ему золотое кольцо, приводя его душу в трепет и воспламеняя в нем движениями своего тела любовь к себе. Не раз возобновляла она эту игру. Наконец, побежденный, юноша потянулся к кольцу, и его рука вышла из круга. Призрак тотчас увлек его. Он исчез. Унося свою жертву, сонм злых духов закружился вихрем и рассеялся.
Школяры подняли крик и шум. Прибежал учитель. Ученики пожаловались на то, что их товарища похитили. «В этом нет моей вины, — ответил учитель, — вы заставили меня [вызвать духов]. А его вы больше никогда не увидите.»
В Кёльнском приходе жили два крестьянских рода, которые разделяла смертельная ненависть. Во главе каждого из них стоял гордый и заносчивый крестьянин, постоянно Разжигавший новые ссоры, доводя их до крайнего ожесточения, исключавшего всякое примирение. Небу было угодно, Чтобы они умерли в один день. И поскольку они жили в одном приходе, волею Бога, пожелавшего на их примере показать, какое зло несет распря, оба покойника оказались в одной могиле. Произошло неслыханное чудо: все, кто был там, увидели, как мертвецы повернулись друг к другу спи-Ной и принялись в бешенстве бить друг друга головами, ногами, спинами, как два необъезженных жеребца. Пришлось одного из них убрать и похоронить в другой могиле. Но после стычки этих двух мертвецов между живыми воцарился мир.»
«Жил в Саксонии один рыцарь по имени Лудольф. Это был настоящий тиран. Однажды он скакал по дороге верхом в новом пурпурном платье, и встретился ему крестьянин, ехавший на своей повозке. Брызнувшая из-под колес грязь запачкала его одежду, и тогда этот полный гордыни рыцарь, вне себя от гнева, выхватил свой меч и отсек крестьянину ногу.»
«Жил один крестьянин по имени Анри, и настала ему пора умирать. И увидел он прямо над собой большой раскаленный камень, висящий в воздухе. Страдая от обжигающего жара, исходившего от этого камня, вскричал он страшным голосом: «Как нестерпим жар этого камня у меня над головой!» Послали за священником, тот исповедовал умирающего, но страдания его не утихли. Тогда священник спросил: «Вспомни, не обидел ли ты кого с помощью этого камня?» Вернувшись мысленно в прошлое, крестьянин сказал: «Вспомнил, я передвинул этот камень за межу, чтобы расширить свое поле.»
«5. Если кто-либо смертельной ненавистью ненавидит другого, да не будет дозволено ему преследовать своего недруга, когда тот покидает город, или устраивать ему засаду, когда тот направляется в город. Если же он убьет его по пути в город или из города или отсечет у него какой-либо из членов, или же на обидчика будет подана жалоба в том, что он преследовал своего врага, либо нападал на него из засады, пусть оправдается он Божьим судом. Если же он нападет на противника или ранит его за пределами, установленными Хартией о мире, и если может быть подтверждено законными свидетельствами людей, коим дарована оная Хартия, что было организовано преследование или устроена засада, то ему будет позволено снять это обвинение простой клятвой. Когда же будет обнаружена его вина, пусть заплатит он головой за голову, членом за член, или, по решению мэра и присяжных пусть честно внесет плату за голову или за член — по роду его.»
«В шестую очередь следует сказать об оскорбительных суевериях, некоторые из которых оскорбительны по отношению к Богу, а другие — по отношению к ближнему. Оскорбительны по отношению к Богу суеверия, воздающие достойные лишь Бога почести демонам или другим тварям: в этом состоит грех идолопоклонения, тем же грешат и несчастные женщины, занимающиеся колдовством, и те, кто в поисках спасения поклоняется кустам бузины и делает им приношения: пренебрегая церквами и свитыми мощами, они приносят к кусту бузины или муравейнику, или другому подобному предмету своих детей в надежде получить для них выздоровление.
«Подобное произошло недавно в Лионском приходе, где, читая проповеди против колдовства и исповедуя прихожан, я узнал от исповедовавшихся женщин, что многие из них носили своих детей к святому Гинфору. Полагая, что это был какой-то святой, я стал расспрашивать о нем и в конце концов узнал, что то был борзой пес, убитый при следующих обстоятельствах.
«В Лионском приходе, рядом с поселением монахинь, звавшимся Невиль, на земле сира Виллара стоял замок. У сеньора этого замка и его жены был малютка-сын. Однажды, когда сеньора и его жены не было дома и кормилица также отлучилась, оставив младенца в колыбели, в дом заползла огромная змея и направилась к колыбели с ребенком. Видя это, находившаяся в доме борзая собака набросилась на змею, вцепившись в нее под колыбелью, и, опрокинув кроватку, неотступно теребила зубами змею, которая, защищаясь, отвечала ей тысячью укусов. В конце концов собака прикончила змею и отбросила ее подальше от колыбели. Однако и колыбель, и пол вокруг, и морда, и вся голова собаки были залиты кровью змеи. Потрепанная в схватке, борзая держалась настороже рядом с колыбелью. Войдя в комнату и увидев все это, кормилица подумала, что собака разорвала ребенка, и в отчаянии испустила ужасный крик. На этот крик прибежала мать ребенка; увидев и подумав то же самое, она зашлась подобным же криком. Вбежав вслед за ней, сам рыцарь подвергся тому же обману чувств и, выхватив меч, убил собаку. И лишь тогда, приблизившись к колыбели, они увидели, что младенец, целый и невредимый, спит сладким сном. Стараясь понять, что же случилось, они нашли наконец змею, убитую и распотрошенную собакой. Узнав правду о случившемся и сожалея о столь несправедливом убийстве собаки, сослужившей столь полезную службу, они бросили ее на дно колодца у ворот замка, завалили ее множеством камней и посадили вокруг колодца несколько деревьев в память об этом событии. Между тем, позднее, замок по воле Господа был разрушен, а земля покинута жителями и пришла в полное запустение. Однако крестьяне, слышавшие о благородном поведении собаки и о том, как она была убита, будучи невиновной, и притом за поступок, который, напротив, заслуживал награды, приходили
на это место и почитали пса, как какого-нибудь мученика, молились ему об исцелении от увечий и по другим надобностям, и многие стали жертвами обмана и соблазнов, с помощью коих дьявол склонял людей к греху. Но особенно много было женщин, приносивших на это место своих слабых и больных детей. В укрепленном городке, стоявшем в одном лье от этого места, жила старая женщина, которая учила их, что следует делать для соблюдения колдовского ритуала, как приносить дары демонам, как вызывать их, она же приводила их на это место. Придя туда, женщины делали приношение солью и другими вещами, развешивали по росшим вокруг кустам пеленки своих детей, вбивали гвозди в стоявшие там деревья, пропускали обнаженного ребенка между стволами двух деревьев: мать, стоявшая с одной стороны, девятикратно бросала его старухе, стоявшей по другую сторону. Призывая демонов, они заклинали фавнов, живших в лесу Римит, взять этого слабого и больного ребенка, принадлежавшего, по их словам, этим лесным духам, и вернуть им их младенца, которого они унесли, полненького и упитанного, живого и невредимого. Свершив это, матери-детоубийцы брали своего младенца и оставляли голеньким у подножия дерева в соломенной колыбели, затем с помощью принесенного ими огня зажигали по обе стороны головки две дюймовые свечи, которые они прикрепляли над колыбелью к стволу дерева. После этого они удалялись, давая догореть обеим свечам, так чтобы при этом они не могли видеть ребенка и слышать его плач. Свечи горели и, сгорая полностью, явились, как мы слышали от многих людей, причиной смерти нескольких младенцев. Одна женщина рассказывала мне также, что призвав лесных духов и удаляясь, она видела, как из лесу вышел волк и направился к малютке. Если бы материнская любовь не разбудила в ней жалость и она не бросилась бы назад, волк, или, как она говорила, скрывавшийся под его личиной дьявол сожрал бы младенца.«Если мать, вернувшись к оставленному ребенку, находила его живым, то она несла его к ближней речке со стремительным течением, что звалась Шаларонной, и девятикратно окунала в нее младенца: если он выходил из этой купели живым и не умирал вскоре после нее, то это значило, что внутренности у него достаточно крепки».
«Мы пришли на то место и, собрав народ, населявший ту землю, прочитали проповедь, обличавшую все то, о чем здесь было рассказано. Мы приказали вырыть останки пса и вырубить священные деревья, а затем сжечь их вместе с песьими костьми. И сеньор, которому принадлежала та земля, издал по моему настоянию эдикт, предусматривающий конфискацию и продажу имущества тех, кто будет впредь сходиться к сему месту для подобных дел.»
БОГ ЕСТЬ СВЕТ
Внезапно в XII веке экспансия ускоряется. Признаком ее нарастания служат крестовые походы, эти полные сказочных приключений экспедиции рыцарей Христовых за богатствами Востока. Есть и другой ее признак, не такой яркий, но более надежный, запечатленный в самом пейзаже Европы: именно в это время закладываются те его черты, которые он обнаруживает еще сегодня. Возникают новые деревни, цветущие поля, виноградники, появляется и новое действующее лицо, которое вскоре выдвинется на самые первые роли: это деньги, звонкая монета, которой по-прежнему не хватает, потому что в ней повсюду возникает все большая нужда и вся торговля основывается на ней. Повсюду брожение и стремительное развитие, подобное тому, что охватило современное общество, и сама мысль о замедлении которого для нас невыносима. На всех этажах здания культуры слышны отголоски этого подъема. Религиозное чувство также приобрело несколько иной оттенок: начало утверждаться убеждение, что взаимоотношения с Богом являются личным делом каждого и что спасение можно заслужить, ведя определенный образ жизни. С Апокалипсиса, взгляд незаметно перешел на Деяния Апостолов и Евангелие, стараясь увидеть в этих книгах Священного Писания модели поведения. Этот переход нашел прямое выражение в искусстве.
В то же время отношения между людьми приобретали большую гибкость, а это благоприятствовало сближению, объединению, сплочению. На первых стадиях роста, примерно в тысячном году и вокруг этой даты, проявлялась тенденция к распылению власти, к феодальной раздробленности. Сто лет спустя началось восстановление государств, княжеств, королевств. Аббатства уже объединились в конгрегации, что поощряло их совместные эстетические искания, предпринимавшиеся вначале обособленно в Турню, в аббатствах Сен-Бенинь в Дижоне и Сент-Илер в Пуатье. В 1100 году самой могущественной из этих конгрегации был Клюнийский орден, а самый значительный памятник — новая церковь аббатства Клюни — был построен всего за несколько лет, благодаря притоку золота из Испании и серебра из Англии. Деньги в это время уже занимали главенствующее положение. И вновь государи почитались, благодаря их денежным приношениям, за подлинных создателей архитектурных шедевров.
Что же осталось от этих памятников сегодня? Жалкие развалины. В начале XIX века это чудо архитектуры служило каменным карьером. По оставшимся следам, однако, можно понять, в чем состоял замысел строителей: восстановить во всем величии то, что стремилась стереть с лица земли феодальная вольница императорский дворец. Он должен был превзойти своим великолепием дворец Карла Великого — ведь это был дворец самого Бога. Ему надлежало быть достойным Бога и посвященных ему культовых торжеств. Пространство, заключенное среди его стен, было строго замкнутым, огражденным от земных волнений; свет как бы украдкой проникал вовнутрь. Между тем возвышающиеся столпы возносили своды в беспредельную высь, «in excelsis». Их увлекал тот самый порыв, к которому призывало большое скульптурное изображение портала — от него дошло до нас лишь несколько жалких обломков, — рисовавшее именно картину Вознесения. О том, что представляла собой церковь аббатства Клюни позволяет судить ее уменьшенная копия: церковь в Паре-ле-Моньяль. Скромное снаружи, это сооружение открывает взору лишь нескончаемое нагромождение капелл. Двери западного фасада как бы зовут войти внутрь, оставив мир за порогом и обретя, наконец, внутреннюю гармонию и порядок. Все внутреннее пространство церкви сходится в одной точке — хорах, являющихся местом приношения даров, воспарения духом, хорах, которые, по мнению клюнийских аббатов, посещались ангелами. Этот дворец, венчавший главу империи, был совершеннее всех остальных, возведенных на земле. При его сооружении естественным был возврат к колоннам, украшенным каннелюрами, вимпергам, формам, заимствованным из арсенала римской классики, которые продолжали сохраняться заботами императоров на рубеже X-XI вв. В этом дворце царил праздник, и глаз пленяли невиданные в мире пышность и великолепие. Ибо клюнийские монахи вполне серьезно считали себя князьями, составляющими двор Всемогущего, придворными своего рода неземного, священного Версаля. Они были убеждены в том, что их долг состоял в совершении со всяческой пышностью непрерывной службы и что для этой цели необходимо было расточать бесчисленные сокровища. Эта тяга к роскоши весьма наглядно проявляется в убранстве небольшой капеллы в Берзе-ля-Виль, этой личной молельни, которую устроил аббат Юг в одном из [своих] обширных владений, где он любил останавливаться. Украшения занимают здесь всю стену, радуя взор пленительными сочетаниями линий и красок. Подобная же утонченность свойственна и интерьерам дворцов в Иудее, которые обживали в это же время франкские вельможи-крестоносцы. Однако они, также как и сопровождавшие их священники, открывали наряду с этим в Святой Земле, явившей им свою неприкрытую реальность, ту жизнь, которая окружала Иисуса на земле. Они поняли, что тот же самый Бог, кажущийся столь далеким, когда о нем говорит Апокалипсис, когда-то жил подобно каждому из нас, подобно Лазарю, подобно Магдалине, подобно своим друзьям; что Всевышний, изображенный в апсидах восседающим на троне, прежде чем победить смерть, был осмеянным Учителем, преданным своим учеником в руки врагов. И вот уже во фресках, украшающих монастырь Вика, в результате легкого изменения выражения глаз божественная сущность уступает первый план сущности человеческой.
Несомненно, тенденция, вышедшая из монастырской традиции и доминирующая в клюнийской эстетике, в сущности, по-прежнему выражала стремление приготовить дом Спасителях Его триумфальному возвращению, приветствовать его и встретить как царя. Подобное намерение вызвало дерзкое новшество:укра-шение порталов базилик крупными скульптурными изображениями, подобными тем, которыми некогда в языческом Риме украшались триумфальные арки. Однако, вырезать из камня изображения пророков поневоле означало придавать им форму человеческого тела и человеческого лица, помещая их в реальный мир. Так, в Муассаке скульптор старался строжайшим образом следовать тексту Св. Иоанна [Богослова]. Он захотел изобразить посреди отверстых небес недосягаемого Господа, Который, однако, оказывается неудержимо увлекаемым к земле, как бы плененным ею. Какою же силой? Силой музыки, несомненно являвшейся главным искусством того времени и самым действенным инструментом познания; ее тоны по приказанию Св. Гуго были начертаны на капителях хоров церкви в аббатстве Клюни, т.е. в центре иконографической схемы этого памятника, в точке, где сходились все движения литургического действа. Музыканты, изображенные на тимпане церкви в Муассаке, носят знаки отличия земных царей. Над ними царит лишь Христос, чью славу они неустанно поют, а верховный настоятель царит над земными владыками, могущество которых в это время очень быстро восстанавливается, благодаря экономическому росту.
Самым замечательным следствием последнего было пришедшее вслед за каролингским возрождением IX в. и Оттоновым возрождением тысячного года новое и еще более мощное возрождение. Оно наполнило новой жизнью остатки римского наследия, оживило его гуманистическое начало. Это хорошо заметно на примере памятников Льежа. На примере бронзовых украшений на наружной стороне купели, ритуального орудия крещения, являющегося таинством обновления, затрагивающим не узкий круг избранных, как это можно сказать о клюнийских литургических службах, но распространяющимся на весь род человеческий, — где бронзовые фигуры выглядят самым правдоподобным образом. Были разорваны все путы, не дававшие ста годами ранее местным мастерам, состоявшим на службе императора, отходить слишком далеко от привычных образцов, давая волю собственному творческому темпераменту. Искусство периода возрождения XII века отличается свободой и смелостью. И среди новообращенных находится место и для философа: действительно, в своем порыве латинский христианский мир теперь не боится обращаться ко всей совокупности знаний, которыми располагали язычники.