Евстигней

Государыня еще раз — словно небольшую, но драгоценную литографию — оглядела начертания слов и перевернула лист.

Действующие лица оперы, собственноручно в столбец переписанные, были таковы:

Амелфа Тимофеевна, княгиня вдовствующая, мать Василия Боеслаевича. Василий Боеслаевич, богатырь.

Потанюшка Новгородец да Фома Ременников, богатыри, друзья Боеслаевича.

Чудин.

Сатко.

Рагуил Добрынин, все трое посадники новгородские.

Умила, дочь Рагуила Добрынина и возлюбленная Василия Боеслаевича.

Здесь государыня едва заметно скривилась и читать перестала. Вспомнила о тайном, еще никому не известном возлюбленном. О недавно примеченном ею в толпе придворных Платоше Зубове, красавце. Так некстати Платоша вчера с Эрмитажного вечера ускользнул. А ну как к такой же вот Умиле?

Воспоминание растерзало вмиг. Полными слез, внезапно лишившимися живого блеску кукольными глазами глядела государыня на исписанный лист бумаги.

«Ах, Катеринхен, душа моя! Что етти подлецы с тобою делают! О мейн готт!»

Однако продолжались переживания недолго. Длительная привычка к сокрытию чувств, к уплотнению времени, к повсякчасному царствованию — быстро взяла свое. Государыня императрица слезу смахнула, приосанилась, даже улыбнулась.

«Платоше Зубову, жеребцу стоялому, от меня не скрыться. Не посмеет, не пренебрежет. Но етто в будущем времени. А теперь...»

Теперь следовало возвратиться к маловажному, но необходимому: к опере. Государыня снова глянула в лист, но уже в другой, выхваченный из середины:

«Василий Боеслаевич тут же действует, с усатыми и бородатыми, и прибьет всех; чернь взволнуется и сделается драка, Василий с помощью Фомы и Потанюшки всех прогонит с феатра...»

«Нет, положительно нельзя оставлять оперу как есть. Неизящно и без всякой поучительности...»

— Куда же етто господин Храповицкий запропал? — вскрикнула императрица не слишком громко.

Грубиян Попов, однако, и сквозь перегородки матушку услыхал.

Тут же, без промедленья, был явлен пред матушкины очи Александр Васильевич Храповицкий, статс-секретарь.

— Слышь, Александр Васильич? А глянь-ка ты в етти листы. Стихоплетства твово мне как будто здесь не хватает. А уж все протчее есть. Так ты стишата в оперу сию и впиши. Да только в те места впиши, где они для песен надобны. А как впишешь — кому из наших музыкальную часть поручи. Да не медли ты по своему обыкновенью! Через месяц-другой опере — готовой быть… Только дураку италианскому, только господину Сарти не отдавай. Он нам таких Боеслаевичей настрогает — век не расхлебаешься. Ну иди, иди. Да встретишь в коридорах Безбородку — не задирайся с ним. Ты человек маленький, он человек великий, — здесь матушка государыня изволила улыбнуться, — так дай ты ему еще годок-другой близ фрейлин моих козлом безнадзорным попрыгать... Теперь иди уж совсем.

Через три дни пакет с матушкиной «оперской сказкой» и стишатами статс-Храповицкого попал к музыканту не весьма известному, зато только что из Европ прибывшему: к Евстигнею Фомину.

Глава двадцать шестая В Эрмитаже

Создан Эрмитаж был по случаю.

Еще в году 1776-м, исследуя кладовые Зимнего дворца, матушка государыня увидала в одной из них преогромную картину. На картине было изображено снятие Иисуса с креста. После того как преставилась Елизавета Петровна, сия картина из комнаты умершей царицы в кладовую перенесена и была.

Здесь государыне пришла на ум мысль: а не завести ль у себя целую комнату, а лучше того — целый дворец, наполненный картинами и другими примечательными редкостями?

Через несколько дней явилось и повеление: лучшие живописные картины, находящиеся во всех иных дворцах, свозить в Эрмитаж.

Строго было указано министрам и агентам при чужеземных дворах: покупать достойные и обширные размером картины, да слать бы их со всяческой бережливостью сюда, в Питер-Бурх...

За исполнение взялись ревностно, истово.

Вскоре в Россию перебралось собрание картин графа Брюля и собрание графа Будуэна, також и собрание принца Конде. Вслед за ними — собрание берлинского купца Гоцковского и людей других званий.

Сюда же, в Эрмитаж, перевезли коллекцию античных мраморов из Рима. Приобретены были мраморы и у Ивана Ивановича, графа Шувалова. А у герцога Орлеанского — у того приторговали миленькую коллекцию камей и античных гемм.

Свозились и лежали россыпью: кубки, монеты, старинное оружие. Но особой матушкиной привязанностью сделались камеи.

Слепки с оных государыня снимала сама.

Тут же — в одной из комнат Эрмитажа — приказано было соорудить горн. Используя сей горн, императрица, при помощи одного лишь химика Кенига, да еще медальера Лебрехта, лучшие камеи копировала своеручно.

Делалось те копии для умножения красоты и «для разбития мыслей».

А мысли матушку при вступлении в Эрмитаж посещали всякие.

В том числе об увеселениях и об отдыхе после дел и занятий государственных.

Дабы навести в увеселениях строгий порядок, дать неизменяемый строй — были они распределены по родам и дням.

В понедельник — французская комедия.

Во вторник — ото всего увиденного и услышанного отдых.

По средам — комедия русская.

По четвергам — французская опера.

Кроме того, четверг был особым днем: днем маскерадным.

По пятницам — малые приемы.

По субботам — большие приемы.

Ну а в воскресенье, завершая неделю, — бал!

Более всего — едва ли не до смерти — любила Государыня езжать в маскерады. Отправлялась в путь и садилась в ложу — замаскированная. Для пущей скрытности использовалась, кроме одежек, чужая карета. Однако полицейская стража — ах, проныры! — тотчас государыню признавала: по росту и походке, также и по характерному окружению.

Еще императрица любила контрасты.

— Если уж маски, так должны етти маски не в уголку томиться — должны плясать вприсядку!

Соединение русской лихости с европейской изысканностью весьма императрицу забавляло. Особенно тешило то, что пляшут вприсядку и графья, и князья, и министры, да и другие чины немалые. Так, верно! В пляске все уравниваются, все — едины. Все — один верноподданный народ!

А для более умеренного отдыха были матушкой выдуманы Эрмитажные собрания: большие, малые и средние.