Эвви и три луны
Шрифт:
– Коннор! – кричит Эвви, – Коннор!
Коннор молча указал ей на человека в блестящей униформе, что на другой стороне улицы.
– Полисмен! – кричит, машет ему Эвви, – Сюда!
Полицейский не спеша перешел дорогу:
– Что-то случилось, мэм?
Потерявшая дар речи Эвви указывает ему на сцену. Тем временем, из машины вышел еще один. Высокий красавец с роскошной, тщательно уложенной шевелюрой. Сбивший ребенка подошел к зажатой на капоте женщине, закинул ей платье на спину, с наслаждением разорвал на ней колготки (у него какие-то специально отрощенные и заточенные ногти для этого), ошметки спустил до щиколоток, сорвал с нее трусики, скомкал, бросил одному из тех, что прижимали женщину к машине, тот вбил ей этот комок в рот, и крики прекратились. Мальчик на асфальте застонал тихонечко, попытался
– Ах, это, – разочарование в голосе полицейского, – имеют право. Я не одобряю, но все по закону.
– Как?! – Эвви не понимает, кричит она или шепчет.
Полицейский глянул на нее как на больную или инопланетянку:
– Все абсолютно законно, мэм.
Козырнул ей и отправился патрулировать улицу.
Какая-то жуткая, как в кошмаре, нереальность происходящего. Насильники вели себя так, будто не было ни полицейского, ни Коннора с Эвви, ни криков Эвви через лингвотрансформер и по-английски. Будто они отделены от них прозрачной для Коннора с Эвви, но не пропускающей к ним ни света, ни звука стеной. И нереально, неправдоподобно было то, что Коннор не ломает эту стену, не делает ничего вообще!
– Коннор! Ну же, ну!
Тот, кто сбил мальчика и рвал трусики, сейчас пускает слюну, смачивает оба входа женщины, дабы облегчить красавцу предстоящую ему задачу. Сам красавец был в затруднении: просто спустить брюки или же снять их и положить в машину, чтоб не помялись. Прохожие как ни в чем не бывало шли по своим делам.
– Вот и смотри, что лучше – «вмешательство» или «невмешательство», – говорит Коннор. – Вмешаться, значит посягнуть на их уникальную культуру, совершить насилие над традициями и обычаями, которых мы до конца не понимаем, не так ли? Вмешаться, значит нарушить ход вещей, сцепления причинно-следственных связей, вызвать последствия, которые невозможно просчитать, правда? А мы так боимся «наступить на бабочку». Я должен сейчас убить этого красавчика, а вдруг у него или у его потомков родится гений, что изменит жизнь здешнего человечества? Что, если я сейчас своим «благородным поступком», которого ты ждешь от меня, отменю на этой планете грядущее царство добра?! Или, напротив, не родится злодей, что обречет этот утлый мир на новые страдания и беды. Но вполне может быть, что я, вмешавшись, всего-то нарушу причинно-следственную цепочку, одну из бессчетных, не ведущую никуда и кончающуюся ничем. Это всего вероятнее, правда? Значит, можно? Вперед! Заменю эту цепочку другой той же самой, – гремит Коннор, – поэтому, ради добра разрушаем целостность их цивилизационного уклада. Так? А не вмешаться, значит, стать склизкой мразью и с этим жить. Чудовищно, правда? Поэтому уж лучше рискнем судьбой человечества Первой Луны и будем вмешиваться и вмешиваться без конца. В пользу нравственного чувства. И что нам «бабочка»! Да хоть десять «бабочек»! А не вмешавшись, мы теряем моральное право улучшать эту жизнь, стимулировать доброе, светлое в ней. Но все равно же будем улучшать и вмешиваться и без всякого права. Тем более, что у нас его нет и так. Так что стоит ли беспокоиться по пустякам.
Красавец все же решил снять брюки.
– Не вмешавшись, – лицо Коннора покрыто крупными каплями пота, – мы превращаемся в лицемеров от эксперимента, даже если на его знамени большими буквами написано: «невмешательство». Эта женщина становится для нас разменной монетой в нашей борьбе за добро и любовь и прочие универсалии. (Мы же боремся иными средствами.) Но чем станут тогда сами универсалии? И какова цена «иным» средствам? Но мы все равно добьемся их торжества здесь, на Первой Луне. Ради тех, кого мы разбудили здесь для любви и добра. Они, в отличие от нас, будут чисты и будут иметь право… и так далее, и так далее, да? Но вмешавшись, вмешиваясь, мы, не заметно для самих себя превращаем их в нас – и вот мы уже не создаем их будущее, а исправляем собственное прошлое.
Красавец, наконец, уложил свои брюки на сиденье машины и направился к женщине, по пути приводя
себя в боевую готовность.– Вмешаться ли, не вмешаться, сегодня тебе решать, Эвви. Ты новый человек здесь, ты и рассудишь нас.
Эвви рванулась туда, в драку с насильниками. Коннор своей ручищей ухватил ее, прижал к себе. Что-то жесткое сбоку, под пиджаком у Коннора впилось ей в ребра. Кобура? Свободной рукой Коннор достал из этой своей кобуры бластер и сделал шесть выстрелов.
Ее трясло всю дорогу до Готера. Наконец сказала, смогла сказать:
– Ненавижу!
Коннор кивнул.
– Ненавижу тебя, – она сообразила, что надо вытереть слезы. – Это и есть «вся полнота жизни» и «другие ее стороны», да? И ведь ты планировал показать мне что-то подобное. Вы все хотели этого. Но потом ты расчувствовался, размяк под впечатлением минуты и передумал. Погнал меня на «челнок», но тут «другая сторона» сама нашла нас. Ну да, девочка сунулась на Луну – вляпалась в ужас и грязь, и будет теперь тихо сидеть себе на Готере без претензий на переосмысление эксперимента и не наябедничает в НАСА. Что ж, тебе удалось, поздравляю. – Эвви снова разрыдалась. Коннор же не решался дотронуться до нее, утешить. Силы не было у него даже, чтоб злиться на себя, одна только тупая усталость.
– Там, на Первой Луне, есть те, кто нуждаются в нас и погибнут без нас, – говорит Коннор, – да! Ты, наверно, права, мы создали там собственные проекции, по сути… и при этом сильно польстили себе. Потому, видимо, нам так и дорого это.
– Все было поучительно, конечно, – Эвви перестала плакать, – а теперь я просто хочу поработать в эксперименте. – После паузы, – сегодня был праздник, не так ли? А теперь пусть начнутся будни. Ничего, если даже и скучные.
9.
Обнорин, Элла и Эвви у камина в гостиной. В бокалах бренди.
– Вот ведь счастье какое, – рассуждает Обнорин, – и на Готере, и на трех его спутниках атмосфера и вода. И, как следствие, жизнь. Но в несовпадении сроков эволюции этой самой жизни, согласитесь, есть что-то довольно комичное.
– Ну да, – кивает Элла, – милые земноводные и первые робкие млекопитающие здесь, на Готере и вполне индустриальная цивилизация на Первой Луне, не говоря уже о странностях и изысках Луны второй.
– А на третьей? – попыталась Эвви.
– Мы растерялись вначале, – Обнорин ненавязчиво проигнорировал ее вопрос, – когда принималось решение о нашей экспедиции, все исходили из того, что жизнь есть лишь на Первой Луне. Но вскоре открыли в этой ситуации и некоторые выгоды для себя.
– Так легче запутать Землю? – Эвви спросила совершенно миролюбиво.
– Да-а, пятьдесят лет, – у Обнорина получилось сентиментально, – будь мы на Земле, наверное, уже лежали бы в своих гробиках. Я-то уж точно. – Это вышло у него еще сентиментальнее.
– Эти лишние, подаренные нам годы, – говорит Элла. Ей не понравился его тон, а «подаренные» прозвучало у нее резко, чуть ли даже ни зло.
– Но мы кое-что все ж таки сделали, – говорит Обнорин, – например, на Первой Луне предотвратили две мировые войны.
– Что да, то да, – Элла вернулась к тону, заданному Обнориным.
Этакие посиделки сослуживцев, проработавших целую жизнь за соседними столами в офисе. Только вместо: «Ты помнишь, как пропал квартальный отчет? А сроку оставалось два дня!» – они вспоминают, как останавливали мировые войны. Эта их наигранность, ненатуральность – конечно, они пытаются поднять ей дух и всё такое. Но они явно преувеличивают степень ее фрустрированности. Она справится сама.
– Интересно, на сколько веков мы подхлестнули здешний прогресс? – Обнорин, кажется, и сам понимает, что переигрывает.
– Умудрились совместить Ренессанс с Просвещением, а тут как раз подошла промышленная революция, – Элла добросовестно приняла «подачу» Обнорина.
– Ты, наверно, уже заметила, Эвви, откровения к лунным ученым и художникам как-то уж очень часто приходят во сне, – кажется, Обнорин все же сумел убедить себя, что у него получается искренне, легко, ненавязчиво. – Так вот, за сны отвечает ваш покорный слуга вместе с вверенной ему аппаратурой.