Эйфельхайм: город-призрак

— Альтенбах будет обязан мне за это. А иметь в должниках зажиточного крестьянина никогда не помешает.

— Не болтай, — сказал ему Фальк, — и поспеши, а то пожар потуг ат, прежде чем мы туда доберемся.

Когда, запыхавшись, Дитрих достиг хутора, его в воротах встретил Манфред.

— Он нуждается в причастии, пастор, — произнес герр жестким, как кремень, голосом.

Дитрих вошел в дымящийся дом, где крзнки сбивали пламя пеной, которую выкачивали из диковинных ведер. На утрамбованном земляном полу сидел Альтенбах, сложив руки на животе, как будто после сытного обеда. Подле него плакала женщина. При виде Дитриха лицо крестьянина исказила гримаса.

— Благодарение Господу, вы прибыли вовремя, — промолвил он. — Я рад, что не оставлю ее в этом путешествии одну. Отпустите мне грехи, но поспешите.

Дитрих увидел, что между пальцами Альтенбаха сочится кровь.

— Это от удара меча! — воскликнул он. — И смертельного… — Последнего священник не сказал, хотя подозревал, что Генрих и так об этом знает.

— Я думал, будет больней, — сказал тот. — Но я лишь чувствую холод, словно в животе настала зима. Святой отец, я переспал с Хильдегардой Мюллер и однажды ударил Герлаха-егеря в гневе… — Дитрих склонился поближе, чтобы остальные не услышали покаяния. По большей части прегрешения исповедующегося оказались всего лишь отражениями мимолетных страстей. За ним не было никакого преступления, только закоренелая гордыня, которая толкнула его жить обособленно. Дитрих осенил его крестным знамением, смочив пальцы собственной слюной, прочел слова Божьего прощения.

— Спасибо вам, святой отец, — прошептал Генрих. — Мне было бы грустно оставить ее одну на небесах. Она же будет с Господом, ведь так, пастор? Ее грех не порочит ее.

— Ее грех?.. — Дитрих обвел глазами комнату в поисках жены Альтенбаха и понял, что до этой минуты слышал плач

Хильды Мюллер. Герда Альтенбах лежала подле нее с перерезанным горлом и сорванной одеждой, хотя ее естество сейчас прикрывала простыня.

— Нет, — сказал он умирающему. — Она не содеяла греха, ибо грех совершили над ней, так учил святой Фома.

Лицо раненого просветлело.

— Бедный Оливер, — сказал он.

— Твоих сыновей зовут Якоб и Гаспар, разве нет?

— Храбрые мальчики, — прошептал тот. — Защищают свою мать… — И с этим он испустил дух. Когда его руки безвольно упали, внутренности вывалились наружу.

— Все мертвы, — сказал Манфред в дверях, Дитрих обернулся к нему. — Мальчики лежат во дворе. — Рыцарь скользнул взглядом по Герде и остановился на Генрихе. — Выжил только батрак. Он называет себя Нимандусом. Спрятался за поленницей и видел все. Пытался улизнуть от меня, наверняка сбежал из чьего-то манора. «Нимандус», в самом деле! У меня будто других забот нет, как отсылать его обратно. Парень видел пятерых в доспехах, они были явно не в самой лучшей форме, какие-то побитые. Наверное, те самые бандиты, сбежавшие с Соколиного утеса, на которых наткнулся Длинноносый. Они надругались над женой Альтенбаха, убили его и сыновей и удрали с цыплятами и свиньями. Думаю, еду искали. Нимандус говорит, их предводитель — рыжий, похож на бюргфогта Фалькенштайна с дозорной башни. — Герр тяжело вздохнул и вышел во двор. Дитрих последовал за ним.

— Я отправил за ними Макса, — сказал Манфред, — но в этих холмах слишком много ложбин и лугов, и небольшой отряд надолго может укрыться от чужих глаз… Дитрих… — Он замялся. — Сын пекаря был с ними.

— Ну! Так вот, что имел в виду Генрих.

— Нимандус слышал, как главный бандит окликнул парня по имени. Дуралей обеспечил себе петлю на шею. Осталось только его поймать и найти крепкую веревку.

— Дурные спутники сбили его с пути…

— Они привели его к виселице. Старший сын Альтенбаха — Якоб, так ведь? — подравнял идиота серпом и вспорол ему щеку. — Он помолчал, думая, вероятно, о похожей ране, которую гораздо более достойным образом получил Ойген. — Именно Оливер его и зарубил.

Дитрих увидел обоих парней, лежащих во дворе на том месте, где они упали, и окровавленный серп, зажатый в руке старшего. Может, сын пекаря вообразил себя рыцарем, сражающимся в битве? У него было живое воображение, способное настолько преобразить мир вокруг. Теперь он стал убийцей детей. Дитрих прошептал слова молитвы — за Якоба и Гаспара, за Генриха и Герду — и за Оливера.

— Ja, — сказал Манфред, заметив его жест. — Я не знаю, видел ли бедный Альтенбах, как они умерли. Надеюсь, он умер с мыслями о том, что сыновья продолжат его род.

В тишине, нахлынувшей за этими словами, вновь донесся звон далекого колокола. Дитрих и Манфред переглянулись, но ни один из них не поделился мыслями о том, предвестием чего служит этот звон.

XVIII Июнь, 1349 Служба третьего часа День поминания Ефрема Сирийца. 9 июня

Наступил июнь, и в бесконечной череде времен года с озимых собрали урожай, поля под паром подняли под засев на сентябрь. По меньшей мере половина пахотных дней отводилась на господские земли, потому, хотя вайстюмер и призывал к отдыху от трудов после наступления сумерек, свободные арендаторы работали на собственных наделах, наверстывая упущенное время. Один из волов Труды Мецгер умер от ящура на предыдущей неделе, ей пришлось пристегнуть к упряжке корову безо всякого видимого энтузиазма со стороны последней.

Дитрих и Ганс наблюдали за селянами с гранитной плиты у кромки Большого леса. В расщелине каменной породы Дитрих заприметил большие красные цветы кандыка и решил сообщить Терезии об их местонахождении. Неподалеку ручей, бежавший мимо лагеря крэнков, устремлялся вниз в долину.

— Какую пищу вы выращиваете в вашей стране? — спросил Дитрих. — Она, верно, отличается от той, что растим мы?

Ганс замер, словно стал частью гранитной плиты, на которой сидел. Эта абсолютная неподвижность, в которую иногда впадали крэнки, более не пугала Дитриха, но он так еще и не разобрался, что же она означает.

Затем усики Ганса дернулись, и он сказал:

— Я не могу правильно перевести названия, но мы выращиваем растения, очень похожие на ваши виноград, бобы, репу и капусту, А вот «пшеница» — нечто непривычное нам; хотя у нас достаточно всякого, что будет для вас очень необычно. Большелист! Двенадцатистебельник! Ах! Как же я соскучился по их вкусу!

— Возможно, ты их скоро отведаешь. Готово ли ваше судно к отплытию?

Крэнк мягко улыбнулся:

— Ты устал от моего общества?

— Ничего подобного, но здесь будут… проблемы, если вы задержитесь надолго.

— Да. Я слышал, ты якшаешься с демонами. — Ганс осклабился, и он сделал угрожающий жест. — Может, мне стоит наведаться в зтот Страсбург и взять епископа на испуг?

— Заклинаю, не делай этого.

— Будь спокоен. Скоро «демоны» не будут тебя тревожить. — Он сгорбился, как если бы изготовился к прыжку, и протянул вперед руку. — Я вижу движение на дороге из Медвежьей долины.

Дитрих заслонил глаза от солнца, всматриваясь в даль,

— Пыль, — сказал он наконец. — Воспользуйся своим рупором и предупреди барона Гроссвальда. Боюсь, ему придется снова прятать своих людей.

* * *

Поначалу путешественники казались лишь пятнышком в лучах заходящего солнца; и Дитрих, сидя на коне, слышал только топот утомленных копыт и плаксивые жалобы тележной оси, прежде чем смог разобрать очертания странников. Когда они приблизились, он увидел человека верхом на осле, одетого в отделанный бахромой талит, [209] с длинными седеющими волосами, завивающимися искусными колечками. Даже без желтой звезды на плаще можно было легко сказать, какого он роду-племени. Второй мужчина, одетый попроще, более скуластый и смуглый, с прической в виде двух толстых кос, сгорбился на передке со смирением слуги. Тележный навес защищал от солнца двух женщин, закрытых покрывалами.

209

Талит — молитвенное покрывало у евреев.