Эйлин

Понедельник

Мне запомнился душ, который я приняла в то утро, — потому что горячая вода иссякла, пока я таращилась в зеркало, изучая свое нагое тело сквозь клубы пара. Сейчас я старуха. Время, как оно делает это со всеми, испещрило мое лицо морщинами и обвисшими складками, заложило под глазами выпирающие мешки, а мое дряхлое тело сделалось почти бесполым, дряблым, морщинистым и бесформенным. Так что, просто для смеха, я представляю на ваше рассмотрение свое тощее девственное тело двадцати четырех лет от роду. Плечи у меня были узкими, покатыми, с выпирающими костями. Кожа на груди была туго натянута, словно на барабане, сделанном из ребер, и я колотила в нее кулаком, подобно горилле. Груди у меня были твердые, величиной с лимон, а соски острые, точно шипы. Но я была настолько костлява, что мои тазовые кости уродливо выпирали и были часто покрыты синяками от случайных ударов о разные поверхности. Живот все еще судорожно сжимался из-за съеденных накануне яиц и мороженого. Вялость моего кишечника была постоянной проблемой. Питание и опорожнение были сложной наукой о равновесии между нарастающей интенсивностью дискомфорта от запоров и очистительным поносом, вызванным слабительными. Я плохо заботилась о себе. Я знала, что мне следует пить чистую воду, есть здоровую пищу, но на самом деле не любила этого делать. С моей точки зрения, фрукты и овощи были чем-то несъедобным, словно мыло или свечи. К тому же я страдала от прискорбной неприспособленности к половой зрелости — к двадцати четырем годам так же, как и до того, — и эта неприспособленность заставляла меня стыдиться своей женственности. Были дни, когда я ела очень мало — горстку орехов или изюма тут, корочку хлеба там. А для забавы — как это было с шоколадками пару дней назад, — иногда жевала и тут же выплевывала конфеты или печенье: то, что было приятно на вкус, но могло нарастить хоть немного плоти на мои кости, чего я отчаянно боялась.

Тогда, в двадцать четыре года, меня уже считали старой девой. К тому времени в моей жизни был только один поцелуй с парнем. Когда мне было шестнадцать лет, выпускник Питер Вудмен пригласил меня на бал старшеклассников. Не буду слишком много говорить об этом — не хочу, чтобы вы решили, будто я храню это воспоминание с какой-то романтической ностальгией. Если я и научилась что-то презирать в жизни, так это ностальгию. И в любом случае моим романтическим интересом — если это можно так назвать — к двадцати четырем годам был Рэнди. А Питер Вудмен не шел с ним ни в какое сравнение. Однако мое бальное платье было очень красивым — из темно-синей тафты. Я любила темно-синий цвет. Вещи этого цвета напоминали мне форму, мне казалось, что они одновременно подтверждают мое существование и маскируют мое истинное «я». Большую часть времени мы просидели за столом в полутемном спортзале, и Питер разговаривал со своими друзьями. Его отец работал в полицейском участке, и я уверена, что Питер пригласил меня на бал, чтобы отплатить услугой за услугу, которую мой отец оказал его отцу. Мы не танцевали, но мне было все равно. Вечер закончился в пикапе Вудмена-старшего на стоянке возле старшей школы, где я укусила Питера за горло, чтобы не дать ему запустить руку еще дальше под мое платье. По сути, его ладонь, кажется, едва добралась до моего колена, настолько сдержанной я была. А поцелуй был лишь поверхностным — мгновенное прикосновение губ, которое сейчас кажется мне очень милым. Не могу вспомнить, как я добралась домой в тот вечер, после того как выскочила из пикапа, а Питер обругал меня, потирая шею, и уехал прочь. Укусила ли я его до крови? Не знаю. И кому сейчас есть до этого дело? Сейчас он, должно быть, уже умер. Большинство тех, кого я знала, умерли.

Тем утром понедельника в Иксвилле я натянула новые синие колготки, облачилась в одежду матери, снова заперла ботинки отца в багажнике «Доджа» и поехала на работу в «Мурхед». Помню, я продумывала новую стратегию своего побега. Скоро, в один прекрасный день, когда буду здорова и готова, я натяну на себя все вещи, которые решу взять с собой — серое пальто, несколько пар шерстяных носков, боты, варежки, перчатки, шапку, шарф, брюки, юбку, платье и так далее, — и отправлюсь примерно за три часа езды на северо-запад, в другой штат. В Вермонт. Я знала, что смогу пережить один час в машине с закрытыми окнами и не потерять сознание, а вся перечисленная гора одежды спасет меня от холода, когда я поеду дальше, опустив стекла. Нью-Йорк не так далеко от Иксвилла. Если точнее — в двухстах пятидесяти семи милях на юг. Но сначала я направлю погоню по ложному следу, бросив «Додж» в Ратленде, о котором читала в книге про железные дороги. В Ратленде я найду какую-нибудь заброшенную автостоянку или тупиковую улицу, а потом дойду пешком до железнодорожного вокзала и отправлюсь на поезде в большой город, чтобы начать новую жизнь. Я считала себя ужасно умной. Я планировала взять с собой пустой чемодан, чтобы сложить в него лишние вещи, которые я сниму, когда сяду в поезд. У меня будут одежда, деньги, которые я хранила на чердаке, и больше ничего.

Но, может быть, мне понадобится что-то почитать во время поездки в будущее, подумала я. Я могу взять несколько хороших книг в Иксвиллской библиотеке, а потом исчезнуть, так и не сдав их. Эта идея показалась мне блестящей. Во-первых, я могу сохранить эти книги как памятные сувениры: так убийца срезает прядь волос с головы жертвы или забирает у нее какой-нибудь мелкий предмет — ручку, гребень, четки — в качестве трофея. Во-вторых, я могу дать отличный повод для беспокойства моему отцу и всем прочим, кто, возможно, будет гадать, собираюсь ли я когда-либо вернуться и какие обстоятельства вынудили меня уехать. Я воображала, как детективы лазают по дому, всюду суя свои носы. «Ничего необычного не найдено, мистер Данлоп. Возможно, она просто гостит у подруги». «О нет, только не Эйлин. У Эйлин нет подруг, — ответит мой отец. — Что-то случилось. Она ни за что не бросила бы меня одного просто так».

Я надеялась, что они сочтут, будто я лежу мертвая где-нибудь в кювете, или похищена, или погребена под лавиной, или съедена медведем — что угодно. Для меня было важно, чтобы никто не знал, что я планирую исчезнуть. Если мой отец додумается, что я сбежала, он будет смеяться надо мной. Я могла представить, как он выпячивал бы грудь, обсуждая мою глупость с тетей Рут. Они называли бы меня избалованной девчонкой, идиоткой, неблагодарной тварью. Быть может, они действительно высказали все это после того, как я и в самом деле покинула Иксвилл. Мне никогда этого не узнать. Я хотела, чтобы мой отец в отчаянии рыдал над судьбой своей несчастной потерянной дочери, падал на колени перед моей раскладушкой, утыкался лицом в мои грязные одеяла — для того, чтобы вспомнить чудесный запах моего пота. Я хотела, чтобы он перебирал мои вещи, словно рассматривая выбеленные временем кости, касался безмолвных напоминаний о жизни, которую он не ценил. Если б у меня была музыкальная шкатулка, я желала бы, чтобы музыка, которую она играла, разбила сердце моего отца. Я желала бы, чтобы он умирал от скорби, потеряв меня. Я хотела, чтобы он говорил: «Я любил ее. Я был не прав, что так с ней обращался». Вот о чем я думала в то утро по пути на работу.

В тот момент я еще не знала, что к рождественскому утру уже исчезну, и хотя с тех пор моя память стала тусклой и размытой, я сделаю все возможное, чтобы передать события моих последних дней в Иксвилле. Я попытаюсь нарисовать полную картину. Некоторые из моих самых отчетливых воспоминаний могут быть неточными или попросту ложными, но я включу их в повествование, если решу добавить красок. Например, в то утро, когда я приехала в «Мурхед», мальчикам раздавали особые праздничные свитеры, связанные группой «доброволиц» из местной церкви. Поскольку, полагаю, свитеров оказалось с избытком, один из них, завернутый в бурую бумагу, оказался на моем столе. Миссис Стивенс сказала мне, что это рождественский подарок от начальника. Я разорвала обертку и нашла темно-синюю, отлично связанную безрукавку с крестом на груди. На квадратике вощеной бумаги, пришпиленном к вороту английской булавкой, была неверным почерком выведена буква S, означавшая small — маленький размер. То, что безрукавка оказалась именно этого оттенка синего, заставило меня задуматься: быть может, начальник действительно хорошо относится ко мне? В конце концов, он мог бы не дарить мне на праздник ничего, даже коробки шоколадных конфет. Ему незачем было привлекать внимание офисных дам, вызывать злобные подозрения в наличии у начальства «любимчиков» и сплетни о служебных романах. Я представила себе, как обнимаю начальника в его кабинете, повиснув на нем, словно тряпичная кукла. Этого ли я хотела? Мои мысли были похожи на непристойные фильмы, прокручивавшиеся у меня в мозгу, и в то утро, помню, эти мысли приходили ко мне. А еще я помню глухой стук двери шкафчика, куда я заперла подаренную безрукавку. Однако я не могу вспомнить расположение помещений в рекреационном крыле «Мурхеда». Не помню, проходило ли рождественское представление, как это называли, в спортивном зале, в часовне или в маленьком актовом зале. Я вообще не уверена, что в тюрьме был актовый зал — быть может, я помню его по временам своей учебы в колледже.

Но вот что я помню очень хорошо: около двух часов дня начальник пришел в наш кабинет в сопровождении высокой рыжеволосой женщины и худого лысого мужчины в костюме бурого цвета. При первом взгляде на женщину я подумала, что она, возможно, прибыла, чтобы выступить во время праздничного концерта: актриса или певица, желающая проявить милость к малолетним преступникам. Мое предположение казалось вполне разумным. В конце концов, знаменитые деятели искусств выступают перед военными, почему бы им не сделать то же самое для юных заключенных? Парни-подростки — не такая уж недостойная аудитория. Большинство из них — в частности, те, кто отбывал более короткие сроки, — в любом случае отправлялись воевать во Вьетнам, я в этом уверена. Как бы то ни было, эта женщина была красива и казалась мне смутно знакомой — как кажутся знакомыми все красивые люди. Так что за тридцать секунд я решила, что она, должно быть, дурочка с мозгом, похожим на облачко пудры, никогда не видевшая ничего плохого в жизни и лишенная малейших намеков на богатство внутреннего мира. Подобно Дорис Дэй, эта женщина, как мне казалось, жила в очаровательном мирке мягких подушек и золотого солнечного света. Так что я, конечно же, возненавидела ее. Я никогда прежде не встречалась лицом к лицу с кем-то настолько прекрасным.

Мужчина меня ничуть не заинтересовал. Он сопел, вытирал одной рукой свою лысину, через другую руку у него были переброшены два пальто — его собственное и рыжеволосой, предположила я. Я не могла отвести глаз от женщины. В моей памяти сохранилась смутная картина того, как она была одета в тот день — в странные оттенки розового, что не было старомодно само по себе, но уж точно не модно в те времена и определенно не в Иксвилле. На ней была длинная пышная юбка, вязаная кофта, задрапированная вокруг ее стройной фигуры, и шляпка с узкими полями, как мне кажется сейчас, похожая на шлем для верховой езды, только серая и мягкая, возможно, фетровая; с одной стороны ее украшало переливчатое перо. Быть может, я придумала эту шляпку. На шее у женщины было длинное ожерелье с золотой подвеской — это я знаю точно. На ногах у нее были ботинки, похожие на те, которые носят конники, только меньше и с изящным каблучком. Ноги у нее были очень длинные, а тонкие руки она сложила на узкой груди. Я удивилась, увидев зажатую в ее пальцах сигарету. Конечно, тогда многие женщины курили, даже больше, чем сейчас, но казалось странным, что она может курить, находясь здесь, в тюремном офисе, как будто пришла на коктейльную вечеринку или была здесь полной хозяйкой. И то, как она курила, взволновало меня. Когда курили другие, это выглядело убого и дешево. Когда же эта женщина затягивалась, ее лицо подрагивало, а ресницы трепетали в едва заметном экстазе, как если б она вкушала тончайший десерт или погружалась в теплую ванну. Казалось, она пребывает в состоянии некоего зачарованного, идеального счастья. Поэтому я сочла ее извращенкой. Тогда мы не использовали слово «показушница». «Предосудительная личность» здесь подходило больше.

— Слушайте внимательно, — произнес начальник. У него было широкое, красное, изрытое оспинами лицо с крупным носом и маленькими непроницаемыми глазами, но он всегда был так аккуратен, чисто выбрит и подтянут, что мне казался даже красивым. — Я представляю вам нашего нового психиатра, доктора Брэдли Морриса. Он устроился к нам с отличными рекомендациями от доктора Фрая, и я уверен, что доктор Моррис поможет нам поддерживать дисциплину среди мальчиков и наставить их на путь исправления. А это мисс Ребекка Сент-Джон, наш первый начальник отдела образования, должность, коя учреждена благодаря щедрости Дяди Сэма. Я уверен, что она отлично подходит для этой должности. Как я понимаю, она только что получила диплом Рэдклиффа…

— Гарварда, — поправила Ребекка Сент-Джон, слегка повернувшись к нему, стряхнула пепел со своей сигареты на пол и выпустила дым в потолок. Мне показалось, она ухмыльнулась. Это было воистину необычно.

— Гарварда, — продолжил начальник — как мне почудилось, с почтением. — Я знаю, что все вы примете ваших новых коллег с должным уважением и профессионализмом и, надеюсь, за первые несколько дней сможете ввести мисс Сент-Джон в курс дела, дабы она освоилась с нашими порядками.

Он взмахнул рукой в сторону офисных дам, включая меня. Это казалось очень странным: такая молодая, привлекательная женщина возникает словно бы ниоткуда, и ради чего? Обучение юных заключенных письму и арифметике — такая цель казалась мне нелепой. Мальчишкам в «Мурхеде» было тяжко просто ходить, сидеть, есть и дышать без того, чтобы не поддаться желанию разбить голову о стену. Фактически доктор Моррис здесь был куда нужнее: по крайней мере он давал им лекарства, с которыми они могли вести себя почти нормально. Чему они могли научиться в таком состоянии? Начальник забрал у доктора Морриса пальто мисс Сент-Джон, протянул мне и вроде бы улыбнулся. Я никак не могла определить его отношение ко мне, даже несмотря на подаренную безрукавку. Полагаю, его «посмертная маска» была прочнее бетона. В любом случае моей задачей было показать новенькой ее шкафчик. Поэтому она последовала за мной в раздевалку.

Насколько я могла судить, в тот день лицо Ребекки Сент-Джон было не накрашено, и все-таки оно выглядело безупречным, свежим, прекрасным от природы. Волосы у нее были длинными и густыми, медного цвета, жесткими — и, радостно отметила я, расчесывать их было явно нелегко. Кожа ее была чуть золотистого оттенка, а лицо — округлым и выразительным, с высокими скулами, маленьким ртом, похожим на бутон розы, тонкими бровями и неожиданно светлыми ресницами. Глаза у нее имели странный оттенок синего цвета. В этом оттенке было что-то искусственное. Он был похож на воду в плавательном бассейне из рекламы тропических курортов. Цвета зубной пасты, бальзама для полости рта, жидкости для мытья унитазов. Мои собственные глаза, как я считала, цветом напоминали воду мелкого озера — зеленого, мутного, полного ила и песка. Нет нужды говорить, что в присутствии столь прекрасной женщины я чувствовала себя ужасной уродиной и абсолютным ничтожеством. Быть может, мне следовало прислушаться к своей неприязни и держаться от нее подальше, но я ничего не могла поделать. Я хотела подойти к ней ближе, внимательно рассмотреть ее черты, то, как она дышит, каким становится ее лицо, когда она о чем-нибудь глубоко задумывается. Я надеялась заметить недостатки в ее внешности или по крайней мере найти изъяны в ее характере, которые нивелируют то приятное впечатление, которое она производила с виду. Видите, насколько глупа я была? Я записала шифр от ее шкафчика на листке бумаги, и, передавая его, вдохнула ее запах. От нее пахло, как от коробки с детской присыпкой. Колец на руках у нее не было. Я задумалась о том, есть ли у нее парень.