Эйлин

Может быть, это случилось не на том конкретном рождественском представлении, но я помню, как мальчик, игравший роль Марии, выхватил подушку из-под своего халата, швырнул ее наземь и уселся на нее. А один из «волхвов» как-то раз изобразил стриптиз. Так что эти мальчики были в некотором роде очаровательны. Считала ли я, что буду скучать о них, когда сбегу прочь? Нет, не считала, да и действительно не скучала; хотя в тот вечер в часовне, глядя на их затылки, я гадала, смогу ли вспомнить лицо хоть одного из них, буду ли горевать, если кто-то из них умрет? Стала бы я им помогать, если б могла? Пожертвовала бы чем-нибудь ради их блага? Ответ был постыдным, но честным: нет. Я была эгоистична, меня волновали только свои собственные желания и нужды. Помню, как я смотрела на Рэнди, стоящего в темноте у стены, и гадала, не жмут ли ему штаны в интимных местах. Я прикидывала, что ему нужно укладывать тот самый орган на одну сторону, чтобы приспособиться к покрою форменных брюк. Они были тесными. Сейчас я не могу точно воспроизвести ту картину в памяти, но я регулярно изучала расположение складок в районе его паха, чтобы попытаться определить, какую сторону он предпочитает. Я не пребывала совсем уж в полном неведении относительно мужской анатомии. Не помню, на самом деле, чтобы я рассматривала мужские органы в похабных журнальчиках отца, — хотя, полагаю, там встречались соответствующие фотографии. Мое знание сводилось к анатомическим рисункам. В конце концов, я доучилась до второго курса в колледже, где одним из предметов была санитария и гигиена. Потея от жары под нагретым прожектором, я беспокоилась о том, что моя неопытность в отношениях с мужчинами заставит Ребекку счесть меня по-детски глупой и жалкой. Я боялась, что она отвергнет меня, если узнает, что у меня никогда не было парня.

Когда постановка завершилась, на сцене снова появился начальник и завел длинный монолог о природе греха. Я оставила свой пост возле прожектора, вышла из часовни и быстрым шагом направилась по тюремным коридорам, надеясь наткнуться на Ребекку. Рекреация и кабинеты были пусты. Библиотека, где хранились в основном религиозные трактаты и энциклопедии, столовая с длинными металлическими столами, уставленными грязными пластмассовыми тарелками, — нигде ни души. Спальни мальчиков располагались в самой дальней части. Крошечные окна выходили на округлые, засыпанные снегом дюны. Океан за дюнами был подобен каньону скорби, беспокойный и холодный днем и ночью, и грохот волн был так силен, что мне представилось, как сам Господь восстает из воды, смеясь над нашей тщетой. Было легко представить, какие депрессивные мысли это зрелище и этот шум навевали юным узникам. Окна располагались так низко от пола, что нужно было нагнуться или встать на колени, чтобы выглянуть в них. Несколько мгновений я стояла в пустой комнате, слушая гром прибоя. Вдоль стен стояли двухъярусные койки, само помещение имело форму колокола, а на полу были нарисованы линии, обозначавшие, где нужно стоять во время утренней поверки, где преклонять колени во время вечерней молитвы, в какую сторону идти в душ, а в какую — в столовую. Голубой линолеум так громко скрипнул под моими ногами, когда я уходила, что мне показалось, будто я наступила на мышь.

Помню, как я бегом вернулась на безлюдную кухню и похитила пачку молока с полки холодильника. Это была весьма впечатляющая кухня: сплошная серая сталь, мощная техника. Когда мальчиков наказывали за плохое поведение, их заставляли отбывать двойное дежурство по отмыванию котлов и сковородок, а спать они были вынуждены в комнатке позади кухни, которая некогда была складом для мясных продуктов, а теперь исполняла роль камеры-одиночки. Ее называли «карцером». Мальчику, которого отправляли в карцер, запрещено было выходить оттуда — только для того, чтобы принять душ или помыть очередную партию тарелок. Он должен был есть прямо в карцере, а вместо унитаза пользоваться ведром. Помню, это ведро очень меня интересовало. Как уже можно понять, меня влекли самые отвратительные отправления человеческого тела — и не в последнюю очередь туалетные дела. Сам факт того, что другие люди опорожняют свои кишечники, наполнял меня благоговением. Любые телесные функции, скрываемые за закрытыми дверями, восхищали меня. Я вспоминаю одни из первых моих отношений — не серьезную любовную историю, а легкий романчик, — с русским мужчиной, у которого было чудесное чувство юмора: он позволял мне выдавливать гной из прыщей на его спине и плечах. Для меня это было знаком величайшей близости. До этого, когда я еще была молодой и нервной, сама возможность допустить, чтобы мужчина услышал, как я опустошаю мочевой пузырь, была невероятным унижением и пыткой, а значит, как я считала, доказательством глубокой любви и доверия.

Некий мальчик сидел в карцере уже несколько недель. Я прошла в дальнюю часть кухни и нашла старую мясную кладовку: вместо двери из нержавеющей стали теперь поставили толстую, железную, с маленьким окошком и висячим замком. Юный Польк сидел внутри на раскладушке и смотрел в стену. Я узнала его — я видела, как его привезли в «Мурхед» несколько недель назад. Мой отец следил за тем, что с ним было, по заметкам в «Пост». Во время процедуры регистрации в тюрьме Польк был молчаливым и отстраненным. Сначала он не показался мне привлекательным или особенным. Помню, он стоял в напряженной позе. Польк был худощав, но широкоплеч — неуклюжее сочетание подростковой стройности и претензии на мужскую силу и брутальность. На костяшках пальцев его правой руки была свежая татуировка — какие-то буквы, но я не смогла разобрать, какие именно. Я наблюдала, как он поднял взгляд вверх, словно читая что-то, начертанное на потолке. Глаза у него были светлые, кожа оливкового цвета, а коротко остриженные волосы — каштановые. Польк выглядел задумчивым, грустным и даже мрачным. Самыми печальными в «Мурхеде» были мальчики, сбежавшие из дома и арестованные за бродяжничество или проституцию. Интересно, гадала я, глядя в окошко, сколько стоило бы осквернить такого вот подростка? У него были умные глаза, длинные изящные руки и ноги, меланхоличный наклон головы. Я надеялась, что он получил бы за это хорошую сумму. В те дни мне представлялось, что мужчины-проститутки обслуживают богатых домохозяек, развлекая их, пока мужья заняты бизнесом, — настолько наивной я была. Я смотрела, как мальчик склоняет голову то вправо, то влево, словно пытаясь размять шею; это движение выглядело очень чувственным. Он зевнул. Не думаю, что он видел меня сквозь окошко. Я до сих пор даже не уверена, что он знал мое имя. Я смотрела, как он укладывается на койку, поворачивается на бок, закрывает глаза и вытягивается во весь рост. Пару минут он словно бы пытался заснуть. Потом его пальцы, точно без малейшего на то намерения, оказались возле паха. Я задержала дыхание, глядя, как он сквозь ткань формы охватывает ладонью свои гениталии. Тело его изогнулось, будто у играющего зверька. В попытках лучше увидеть движения его руки, я прижалась лицом к стеклу. Мой язык, холодный от молока, коснулся поверхности стекла. Я минуту или две наблюдала за мальчиком, захваченная, потрясенная, зачарованная этим зрелищем, пока шум из коридора не заставил меня отпрыгнуть прочь и бегом вернуться в кабинет. На самом деле я не думаю, что Польк меня видел. Позже я узнала, что ему было всего четырнадцать лет. Он мог бы сойти за девятнадцатилетнего или двадцатилетнего. И он в любом случае не оставил меня равнодушной.

* * *

В тот вечер, когда миссис Стивенс надевала пальто, чтобы уйти домой, я осмелилась спросить ее, что сделал тот мальчик, чтобы угодить в одиночное заключение.

— Польк, — ответила она, тряся двойным подбородком и натягивая пушистые шерстяные рукавицы на свои толстые обветренные руки. — Смутьян. Отвратительный мальчишка.

Сейчас до меня доходит, насколько безжалостно я относилась к миссис Стивенс. Все, что она делала, я воспринимала как личное оскорбление, как некоего рода прямую атаку. Хотя я никогда не наносила ответный удар, я считала ее своим врагом. Нет, верно, что она не была добродушной или даже приятной в общении, но миссис Стивенс никогда не причиняла мне настоящего вреда. Она просто была невероятно раздражительной и ворчливой. Когда она и остальные офисные дамы ушли домой, я отыскала личное дело Полька — папку со слегка пожелтевшими бумагами. «Преступление: отцеубийство». Папка разбухла от примечаний доктора Фрая, в основном содержавших дату, время и неразборчивые латинские каракули. В газете, прикрепленной скрепкой к краткому полицейскому протоколу, я прочла, что Леонард Польк по прозвищу Ли перерезал горло своему отцу, пока тот мирно спал в своей постели. В отчете сообщалось, что прежде за мальчиком никогда не отмечали склонности к жестокости, а соседи называли его «тихим ребенком, хорошо воспитанным, самым обычным». Что-то вроде этого. Лицо на фото, вклеенном в дело, было угрюмым, с поджатыми губами и опустошенным, несфокусированным взглядом. В графе «примечания» моим собственным неряшливым школьным почерком сообщалось: «Молчит со дня преступления».

И тогда, словно птичья песня в полночь, из полутемного коридора донесся волшебный мелодичный голос. Это Ребекка пожелала доброго вечера Джеймсу. Я попыталась собраться, вслушиваясь в приближающийся перестук ее каблучков. Несколько мгновений спустя она предстала передо мной в длинном черном пальто, с портфелем в руке. С того нелепого рождественского спектакля прошло несколько часов. Я попыталась улыбнуться и незаметно сунуть дело Леонарда Полька обратно в картотеку, но папка вырвалась у меня из рук, и ее содержимое рассыпалось по грязному линолеуму.

— Вот это да… — глупо произнесла я. Ребекка зашла за офисную конторку, чтобы помочь мне собрать бумаги. Я смотрела на нее сзади, когда она присела, чтобы дотянуться под стол миссис Стивенс. Ребекка подобрала юбку, чтобы подол платья не мел по полу, и стали видны ее голени — утонченные, мягкие изгибы, совсем не такие, как мои, по-детски тощие.

— Боже мой, — промолвила она, рассматривая документ, который держала в руках. — Вы можете представить, как можно дойти до того, чтобы убить собственного отца?

Ребекка протянула страницу мне, глядя на меня понимающе — так мне показалось.

— Спасибо, — ответила я, краснея.

— Конечно, подобным историям много веков. Убить своего отца, спать со своей матерью, — продолжила Ребекка. — Мужские инстинкты могут быть ужасно предсказуемыми. — Она перегнулась через мое плечо, глядя на фотографию мальчика. Ее волосы свесились между нами, словно медного цвета тюль. Она отбросила их назад, и их кончики мазнули по моему плечу, точно птичьи перья. Ребекка прикусила губу и прочитала вслух:

— Леонард Польк.

В ее дыхании чувствовался запах табака и фиалковых пастилок.

— Он в одиночном заключении, — сказала я ей. — Я никогда не видела, чтобы его выпускали. И никаких посещений.

— Даже жалко его, — отозвалась Ребекка. — Можно? — Она протянула раскрытые ладони, и я опустила на них папку.

— Я просто проводила каталогизацию, — глупо сообщила я, надеясь, что она не заподозрит меня в вынюхивании.

Ребекка пролистала бумаги в папке. Я притворилась, что занята, и принялась переставлять вещи на моем столе и изучать старый заполненный опросник. «Назовите свой любимый праздник? Во сколько вы ложитесь спать вечером?»

— Я пока позаимствую это, — сказала Ребекка, кладя дело Полька в свой портфель. — Забавное чтение на ночь, — съязвила она. Я села за свой стол, чувствуя тревогу и неловкость, и стала смотреть, как она застегивает свое пальто. — Что за дикий спектакль сегодня устроили?

— Они показывают его каждый год.

— Я назвала бы это очень жестоким и необычным наказанием, — ответила Ребекка.

Потом она накинула на плечи пушистую мохеровую шаль и извлекла из-под нее свои волосы. Я чувствовала, что мне ни в малейшей степени не удалось произвести на нее впечатление. Я решила, что в следующий раз, когда мы будем говорить, я буду более деятельной собеседницей: более остроумной, интересной, живой.

— Что ж, увидимся утром, — произнесла Ребекка и процокала каблуками по коридору, выйдя в метельный вечер снаружи.

По пути домой я заехала в «Ларднер» купить отцу выпивку, потом остановилась у аптеки, чтобы приобрести фиалковые пастилки и пачку сигарет для себя. Я редко курила, но когда что-то выводило меня из себя, я рада была успокоиться парой сигарет. Я пыталась выкинуть из головы Леонарда Полька, хотя картина того, как он трогал себя в карцере, возбуждала меня. Именно это я всегда надеялась увидеть, когда шпионила за Рэнди, — уловить мимолетную сцену того, как он занимается грязным делом. Я неистово встряхнула головой, как будто от этого воспоминание могло покинуть мой мозг, выпасть через уши и оставить меня в покое. Я не была педофилкой — это слово я помнила по урокам латыни, которую изучала несколько лет назад. Изучая отдел косметики, я нашла новый оттенок губной помады — блестящий, кроваво-красный: он именовался «Страстная возлюбленная». Я сунула его в карман. Рукава моего пальто — прежде оно принадлежало моей матери — были длинными и с широкими манжетами, так что я без труда могла стащить почти любую вещицу. Я всю жизнь неплохо умела воровать. Время от времени я до сих пор краду в магазине разные товары: зубную нить, головку чеснока, пачку жевательной резинки. Я не вижу в этом большого вреда. Мне кажется, что за свою жизнь я отдала или потеряла достаточно, чтобы сравнять счет.