Эйлин

* * *

В тот вечер я в последний раз покинула «Мурхед», хотя тогда я не могла этого предвидеть. Я оставила на своем рабочем столе беспорядок. В моем шкафчике лежала бутылка вермута и упаковка шоколадных конфет, в ящике стола — библиотечная книга. Я не помню своих последних мгновений в этой тюрьме и время от времени гадаю, что сталось с моими вещами или что офисные дамы сказали обо мне, когда я не вышла на работу после праздников. Миссис Стивенс, вероятно, стала ответственной за посещение, а миссис Мюррей — за процедуру приема. Сомневаюсь, что мое исчезновение вызвало особый шум. Если Ребекка пришла тогда на работу, быть может, она пыталась выгородить меня. «Она навещает родных», — могла бы солгать она. Мне было все равно. Я не страдала бессонницей при мысли о том, что я оставила в «Мурхеде».

В тот день по пути домой я ощутила страшную усталость, к тому же испытывала сильную крутящую боль, которая обычно сопровождала третий день моих месячных. В тот вечер мне не хватило сил, чтобы по дороге до дома заехать в «Ларднер». Если моему отцу что-то нужно, это его проблема. Не умрет, если выпьет стакан молока и одну ночь проведет трезвым, думала я. А может быть, и умрет. В любом случае мне было все равно. Полагаю, именно в этот момент, чувствуя вес револьвера, лежащего в сумочке у меня на коленях, и сворачивая на темную обледеневшую подъездную дорожку между двумя снежными нагромождениями, я подумала о том, чтобы избавить его от этого жалкого существования. Я могла бы застрелить его, но это было бы слишком грязно, к тому же могло навлечь на меня неприятности. Таблетки, оставшиеся после смерти матери, были лучшей идеей, но их во флаконе осталось совсем немного. Она принимала их, чтобы облегчить боль, как прописал врач. Однако мать говорила, что пьет их для того, чтобы защитить ее несчастную дочь — то есть меня — от необходимости круглые сутки слушать стоны, крики, хрипы и жалобы. Время от времени я тоже принимала одну из этих пилюль, ожидая, пока мать наконец «сыграет в ящик». Так я описала Джоани случившееся, когда звонила ей наутро после смерти матери. Предыдущую ночь я провела в черном забытьи, которое даровали эти таблетки, а проснулась рядом с холодным мертвым телом — телом моей недоброй матери.

Тяжесть револьвера в сумочке оттягивала мое плечо, когда я поднималась на крыльцо. Я открыла дверь, осторожно пройдя под истекающими капелью кинжалами сосулек. Даже в полутьме было заметно, что прихожая очищена от старых газет и бутылок и даже подметена. Белая круглая скатерть, которой был застелен кухонный стол, свидетельствовала о том, что кто-то занимался уборкой. Быть может, из полицейского участка прислали новобранца, когда там узнали, что мой уважаемый отец живет в таком свинарнике. Или, может быть, отец сам затеял уборку — сварил кастрюлю крепкого кофе и весь день был деловитым и трезвым. В прошлом он часто строил планы по улучшению дома — соорудить полку в подвале или утеплить чердак, — но бросал их, как только кофе остывал, и отец решал, что заслуживает бутылки-другой пива. Ни одна из его попыток отказаться от выпивки не длилась дольше нескольких часов. Когда я сбежала, в углах чердака, под свесами крыши, все еще лежали рулоны ярко-розового утеплителя. Каждый вечер я смотрела на них, перед тем как заснуть.

Отцовское пальто висело на крючке у входной двери. Когда я включила свет на кухне, то обнаружила, что его кресло пусто. Я достала из холодильника два ломтя хлеба, намазала один из них майонезом, пришлепнула сверху второй и съела, позволяя каждому кусочку таять на языке. Это был мой ужин. Мне понадобились годы, чтобы научиться питаться правильно — а точнее, чтобы выработать желание питаться правильно. Тогда, в Иксвилле, я отчаянно надеялась, что никогда не стану похожей на взрослую женщину. Я не видела в этом ничего хорошего.

Поднявшись наверх, я увидела, что в комнате матери горит свет, а дверь закрыта. Из-за двери доносилось громкое неровное дыхание спящего отца. Таблетки матери лежали в ящике прикроватного столика, но я не рискнула войти — я могла разбудить отца. На верхней площадке лестницы лежала полупустая бутылка джина. Я забрала ее с собой на чердак. Предыдущим летом отец свалился с чердачной лестницы, когда как-то утром бежал разбудить меня, с криком, что в подвале затаились гангстеры и хотят нас убить. Я только-только проснулась, услышав, как он оступился и загремел вниз по лестнице; ступеньки громко скрипели, пока он наконец не приземлился с грохотом на площадке. Мне пришлось одеваться и тащить его полубесчувственное тело к машине. Я отвезла его в травмпункт, где в него вкачали множество всяких жидкостей, проверили его печень, и врач сообщил мне плохие новости: если отец прекратит пить, это может убить его, а если продолжит, то наверняка умрет. «Это весьма затруднительное положение, — сказал доктор, глядя на мои покрытые синяками колени. — Вам нужно есть консервированный шпинат, юная леди». Я поехала домой. Я устроила стирку. Я приняла ванну. Дом без моего отца казался незнакомым, словно бы принадлежал посторонним людям. Все мои вещи были на месте, но комнаты словно бы опустели, выглядели иначе. Это раздражало меня. В конце концов отца выписали домой с тростью, с повязкой на лодыжке и со швом на подбородке. Он гордился своей раной, сначала тщательно промывая ее, потом делая это даже без необходимости, протирая спиртом, которого ему требовалось все больше. Мне нравился запах этой жидкости, и когда мой отец не видел, я отхлебнула глоток — и едва не задохнулась.

В тот вечер я забрала на чердак джин и сумочку, переоделась в пижаму и сунула револьвер под подушку. Это было как молитва или как тот раз, когда я перед сном положила под подушку свой первый выпавший зуб. Помнится, проснувшись, я нашла под подушкой два пятицентовика. Больше всего меня потрясло не превращение зуба в монетки, а мысль о том, что я проспала тайный приход матери или отца ночью в мою комнату, что я ничего не ощущала, ни о чем не знала, была совсем беззащитна. Помню, в то утро я задалась вопросом: что еще они делали со мной, пока я спала? Я часто гадала о том, что могла проспать — какие споры, какие тайны. Когда я думаю о своем детстве, мне вспоминается только сам этот дом, мебель и ее расстановка, смена времен года на заднем дворе. Я не вижу лиц людей, только их тени, ускользающие из поля зрения, когда они покидают комнату. Основное, что я помню о матери: это то, каким легким было ее тело в постели в то утро, когда она умерла, какими холодными были ее руки, когда я держала их — быть может, впервые с тех пор, как я была ребенком, — как подалось ее плечо, когда я уткнулась в него и заплакала.

Я пила весь вечер, предаваясь воспоминаниям. Потом отставила бутылку и вытащила свое чтиво. Следует признаться, что в стопке «Нэшнл джиогрэфик» были спрятаны несколько порнографических журналов моего отца. Я достала один из них и бездумно листала страницы, пока не уснула.

Канун Рождества

Во времена моего детства мать никогда не собирала мне с собой в школу обед. Я сидела и смотрела на свои колени, пока другие дети ели сэндвичи, и в моем пустом желудке урчало. Возвращаясь домой после занятий, я набивала живот хлебом с маслом и всем прочим, что могла найти на неопрятной материнской кухне. Когда я была ребенком, ужины семейства Данлоп за кухонным столом были обычно невкусными и непитательными. Семейные трапезы вообще были короткими и неуютными. Родители часто ссорились на глазах у нас с Джоани, как будто им нужны были зрители для выяснения личных вопросов. Мать хныкала, отец ворчал и бросал вилку на стол, поглядывая на свой «Смит-и-Вессон», лежащий около его тарелки. Если я или Джоани поднимали шум, мать хлестала полотенцем о пол, производя щелкающий звук, резкий и оглушительный, словно удар грома или треск полена в огне. Я не помню, о чем они постоянно спорили. Я просто быстро съедала свою порцию, ставила тарелку в раковину и убегала наверх. Более того, еда, которую готовила моя мать, была ужасна. Я не знала, что такое хороший обед, пока не вышла замуж во второй раз. Муж объяснил мне, что стейк — это не кожистый кусок сухожилий, сожженный на сковороде, а толстая, ароматная, вкусная штука, которую при желании можно разделать и съесть тупой ложкой. Мне кажется, что за первый месяц, проведенный с ним, я набрала десять фунтов веса. А в семье Данлоп в Иксвилле на ужин подавали в лучшем случае жилистую курятину, картофельное пюре из коробки, консервированные бобы и вялый бекон. В Рождество особой разницы не было. Бисквитный торт из магазина год за годом — вот и все лакомства, какие я помню. У нас в семье никогда не питались хорошо.

Однако спиртное в праздники всегда лилось щедро. Конечно же. Представляете праздничную обстановку: мама достает с верхней полки шейкер — «Сделаем это правильно!» — чтобы смешать коктейли под названиями «Дипломаты» или «Штормовая погода». У этих старинных напитков были причудливые наименования. «Мэгги Мэйз», «Старые модницы». Она делала напитки для себя, а отец заставлял меня смешивать для него «Блю блэйзер» в хайболе, из хорошего спиртного, которое он получал в подарок на Рождество от своих так называемых друзей из полиции. У нас был маленький сборник с различными рецептами. Я, конечно же, отпивала глоток тут и там и съедала половину засахаренной вишни из бутылки с ликером, пока сновала туда-сюда между кухней и гостиной, готовя «Ли Берн», «Мами Тейлор» и «Манхэттен». Моим любимым напитком был виски с молоком, потому что у него был вкус как у молочного коктейля. Я помню еще один — «Доброе утро», потому что для него мне приходилось разбивать сырые яйца, словно повару, получившему заказ на большой омлет. Это забавные воспоминания: играет музыка с пластинок, ревет огонь в камине, я на кухне, за сценой, деловито слизываю пену с коктейлей и все еще жду от Рождества чего-то хорошего — микроскоп или набор красок, — а Джоани развлекается в гостиной, извиваясь под песню Элвиса.

Рождество было одним из немногих дней в году, когда мои родители принимали гостей. Тетушка Рут, единственная моя тетя, мало интересовалась мною и Джоани, когда мы были детьми, — то, чего я так и не смогла понять или простить, — и пила только мартини с джином. Полагаю, что в кровь Данлопов поколениями вливался джин. Возможно, тетя Рут просто последовала своей судьбе раньше, чем мой отец. Но похоже, от этого мартини ей не было никакого прока. Она всегда была хмурой, с восковой кожей и лицом таким плоским и блестящим, что оно напоминало лужу. То, как она выражала свои чувства, лучше всего описывается словом «ожесточенно». На Рождество она приносила что-нибудь вроде консервированной ветчины или упаковки арахиса, дешевый виски для папы, возможно, шоколадные конфеты для моей матери. Она была бездетной и властной, и она единственная, кто настаивал на молитве перед трапезой. Моя мать, уже пьяная, закатывала глаза и щипала меня под столом, заставляя смеяться. На Рождество, казалось, мать бывала не такой озлобленной, как обычно. Когда я ложилась спать, опьянев и объевшись бисквитного торта, я всякий раз ожидала чего-то хорошего. Но рождественским утром отец неизменно вручал нам с Джоани по долларовой купюре — эти банкноты всегда были в пушинках от подкладки карманов его форменных брюк. Несколько раз мама дарила нам новые носки или карандаши. И всё.

После смерти матери мы с отцом безмолвно условились не праздновать Рождество. Только в один год я сделала ему подарок — нечто жестокое в своей бесполезности, учитывая его положение, — галстук. Джоани иногда присылала открытки, если вспоминала об этом. Я знала, что она празднует Рождество в своей компании, но она никогда меня не приглашала. Я не в обиде на нее за это. Я была такой унылой.

* * *

Когда я проснулась в тот судьбоносный канун Рождества, последний для меня в Иксвилле, в моей коробке-копилке лежало шестьсот сорок семь долларов. В то время это была довольно большая сумма. Мои сбережения. И у меня был револьвер. Достав его из-под подушки, я ощутила, что владеть оружием невероятно круто. Я думала о странной судьбе этого пистолета. Сначала отец использовал его как инструмент власти, ради исполнения своего долга, а потом грозил им призрачным преступникам, которых видел только он. По его утверждению, эти призраки понимали, что он будет стрелять на поражение. Когда человеку в руки попадает огнестрельное оружие, он начинает преисполняться грандиозной самоуверенности, это правда. «Я использую пистолет, чтобы проложить себе путь на свободу», — думала я в то утро, целясь в незримые препятствия. Мне стыдно вспоминать, как легко эта штука наполнила меня уверенностью в том, что она открывает мне целый мир возможностей. Я думала о том, чтобы сегодня вечером показать его Ребекке. Быть может, я предложу ей пойти в лес и пострелять по деревьям. Или мы можем выйти на замерзшее озеро, стоять там и стрелять в луну. Или пойти на берег, упасть на спину, делая «снежных ангелов», и стрелять по звездам. Таковы были мои романтические идеи о том, как провести вечер с новообретенной подругой.

Лежа на раскладушке, я мучительно размышляла, что мне надеть. Я представляла, что Ребекка будет в удобном наряде — никаких вычурных платьев или дорогих украшений, ведь в конце концов мы будем у нее дома, — но это будет что-нибудь красивое — например, толстый кашемировый свитер и идеально сидящие брюки, как у Джеки Кеннеди на лыжном курорте. Что касается дома Ребекки, то мне представлялись восточные ковры в темных тонах, роскошные диваны с бархатными подушками, медвежья шкура на полу. Или, быть может, современная и строгая обстановка: полы темного дерева, стеклянный кофейный столик, занавеси бордового цвета, свежесрезанные розы. Меня охватили волнение и восторг. Я дремала, мысленно перебирая одежду в материнском гардеробе и составляя из отдельных предметов наряд, который я могла бы надеть сегодня вечером. Я знала все содержимое этого гардероба наизусть. Как я уже говорила, ничто из имеющегося там не сидело на мне как следует, поэтому я часто надевала несколько кофт или длинную комбинацию, просто чтобы одежда не висела на мне мешком. У меня была дурная привычка лежа в постели бить себя кулаком по животу и щипать почти несуществующие участки жира на бедрах. Я искренне верила, что если бы на моих костях было меньше плоти, у меня было бы меньше проблем. Быть может, именно по этой причине я носила одежду матери — чтобы не давать себе спуску и никогда не достичь даже ее миниатюрного телосложения. Как я уже сказала, ее жизнь — жизнь женщины — представлялась мне совершенно отвратительной. Меньше всего я хотела быть чьей-то матерью, чьей-то женой. Но конечно же, к двадцати четырем годам я исполняла материнские обязанности по отношению к своему отцу.