Факел (книга рассказов)

На прощанье она улыбнулась, и вот, вот чем достала меня Татьяна Андреевна, — улыбкой, нежной, беззащитной, как у ребенка, и даже жалкой, да, вот именно нежной и жалкой улыбкой, и что-то случилось со мной, и сердце мое кувыркнулось, и если это правда, что в древние времена голопузый ангелочек доставал лук и стрелы и шмалял человеку точнехонько в сердце, чтоб он влюбился, то в этот день ангелочек не промахнулся, и я это враз понял, и задергался, суетливо заходил по своему кабинетику.

На счастье, пришла знакомая бабулька, чтоб я снял надвигающийся приступ бронхиальной астмы, еще не раскочегарилось, так заранее прихватить, бабулька — пенсионерка, я ей обещал, что если она пройдет полный курс, то на пару лет приступы сниму, но бабулька бедная и за полный курс ей не заплатить, только одиночные приходы, не знаю, как бы я запел, доктор, я бедная, сделайте мне курс бесплатно, но она гордая, а я тоже не нанимался бесплатно напрягаться, я же энергию трачу, я же налоги плачу, хотя, конечно, обозначаю не все заработанное, главное — снять у бабульки страх, что вот опять зарядят приступы и каждую ночь «скорую» вызывать, а эуфиллин уже не помогает, а на гормоны садиться не хочет, чем это плохо, она не знает, но садиться не хочет, объясняли, если сядешь на гормоны, уже не слезешь, но тут был случай несложный, бабулька верит мне, я положил ладонь на виски, почувствовал тяжелое напряжение страха, не жгут ладони? Жгут, но я потерплю, тогда сейчас по часовой стрелке, а теперь против часовой стрелки, и она так мне верила, что сразу улетучились страх и, соответственно, напряжение в голове, я поработал по линии лоб — большой бугор, лоб — затылок, и перекрест левый висок — правая сосцевидная область, и малость поработал с шеей, потом правый висок — левая сосцевидная область, ну и так далее, это уже чисто технические заморочки, и моя бабулька облегченно вздохнула, все, сказала, на пару недель хватит, тополиный пух плохо переношу, отлетит — до осени дотяну без труда, и расплатилась, правду, цену назвал минимальную, понимаю ведь разницу между пенсионеркой и хозяином магазина.

Когда кончился прием, я почувствовал отчаянный голод, это всегда так после приема, энергию ведь тратишь, иной раз ноги от голода дрожат, нет, хорошо иметь свободную денежку в кармане, когда я еще дойду до дома, когда еще маманя ужин сварганит, и при свободной денежке в кармане я пересек дорогу и зашел в «Капельку», частное кафе, и после уличной жары там было прохладно и тихо, я взял мясной салат, жаркое и бутылку пива, я забился в угол и неторопливо попивал пиво и поедал салат и жаркое.

На приеме меня отвлекала работа, а в тихом кафе я был волен и сразу вспомнил Татьяну Андреевну и ее улыбку, и у меня, здорового и молодого мужика, заныло сердце, словно бы я юная неврастеничка, без всякого ответа переживающая первую любовь, ну там она десятиклассница, а он рок-звезда.

Главное — сердце неприятно ныло, сразу скажу, в меня попал довольно поганенький ангелочек, и я был влюблен в эту учительницу русской литературы, и еще главное — я окончательно, я бесповоротно понимал, что это все — полнейшая безнадега, о взаимности не то что говорить не приходится, но даже думать. И тут нельзя болезнь запускать, забыть и забыть, обычная пациентка, не более того, но платит денежку, прекрасно, обычная пациентка, не более того.

Но то были пустые уговоры.

Я взял еще бутылку пива, но горечь моя не проходила, напротив того, она разливалась и разливалась, словно бы желчный пузырь разом выбросил свое содержимое.

Если допустить, что я влюбился в пациентку, а как же не допустить, если это свершившийся факт, то это совершенно, значит, безнадежное дело.

И тому две причины. Причина первая: у меня с моими больными не было никаких отношений, помимо лечебных, это закон, особенно когда я сел на прием, они же доверчивые, они же как дети малые, они же понимают, что полностью в моей воле и энергии, это никак нельзя, было, правда, одно исключение, но тогда я еще не открыл свой прием, а подрабатывал, напомню, массажем на дому, ну, если богатые люди не хотят ходить в поликлинику и сидеть в очереди, а хотят, чтобы массажист пришел к ним домой и не торопился, и это похвальное желание, и я массировал спину одной женщине, не помню имя, не знаю даже, сколько ей лет, помню только, когда я трудился над ее спиной, она все время видик смотрела, ну да, чтобы время попусту не тратить, я ведь вроде трудолюбивого муравья, да, а помню также, что была она гладкая и холеная, а меня не замечала — смотрела видик, со мной ни слова, да, я, нас так учили, на работе забывал про разницу полов — это железное правило, иначе трудно работать, к тому же неполезно для здоровья и длительная ноющая боль, а тут был последний сеанс, и то ли я возбудился, и это ей передалось, то ли все наоборот — мои поглаживания в конце сеанса — подмышки, грудь, длинные мышцы спины до ягодиц — ее разогрели, и, соответственно, возбуждение передалось мне, а только она говорит, не хрипло, а именно певуче, доктор, сегодня последний сеанс, так доведите массаж до конца, и она сбрасывает с ягодиц простынку, она каким-то легким движением становится на локти и на колени, нет, главное, мгновенное, легкое это движение, и я от души отмассировал вверенную мне область, как-то даже зло, яростно, с хаканьем, словно бы дрова колол, а ей эта моя злость даже нравилась, и она тихо постанывала.

Вопрос: как она расплатилась со мной? Нормально, как за массаж спины, дополнительный массаж, естественно, был молча расценен как взаимное удовольствие. Главное, без глупостей, мол, заходите еще, нет, спасибо, доктор, спине после полного курса значительно легче. Что поразило, при этом никакого выражения на лице, словно бы она по видику только что смотрела, как малознакомый мужчина со спущенными штанами яростно, с прихакиванием массировал наставленную на него мишень, ни смущения, ни благодарности, все понятно, ей вдруг хоца, и тут случайно подвернулась обслуга и сделала мало-мало трахоньки.

Но это исключение, правило железное — никаких отношений с пациентами, помимо лечебных, но и это не самый жесткий закон.

Хуже другое. Я точно понимаю свое место в жизни, я простой фельдшер и потому имел дело только с женщинами примерно такого же положения, и ни разу у меня не было ни доктора, ни учительницы, ни инженера, почему так, я не знаю, не я же придумал, что в обществе есть социальные различия, я как-то от нечего делать — долгая ходка была в город — посчитал, сколько женщин было у меня, вышло сорок с чем-то, сорок ли две, сорок ли три, там один случай был неясный, потому что я был пьян в новогоднюю ночь, утром девушка, оказавшаяся со мной рядом, щебетала так, словно между нами что-то было, а я не помнил, было ли, так потому не знаю, сорок ли две, сорок ли три, вроде немало, вроде меня можно считать опытным мужчиной, но нет, только один со мной круг.

Учился я так себе, еле-еле сводя концы с концами, считался если не хулиганом, то гопником, гопотой, ну, в лучшем случае полугопотой, и начал я половую жизнь, в общем, рано, летом после седьмого класса, ну да, на заливе на влажном песочке крепко выпили, и пока дружки спали, я пристал к Наташке из нашего класса, каких-то ожидаемых потрясений не испытывал, ну, потеря невинности, все такое, все говорят, прямо тебе взрывы миров, ничего такого, тусклая такая приятность в конце, ну да, пьян ведь был.

К слову, уже в школе, в старших классах было такое разделение: девочки, которые хорошо учились, дружили с умненькими мальчиками, ну, кто силен был в математике, или в языках, или в истории и хотел поступать в институты, а гопота дружила с гопотой.

Помню, я время от времени взбрыкивал, мол, почему такая несправедливость, говорят, у людей от рождения одинаковые возможности, да где же одинаковые, я же не виноват, что из простой семьи, мама — повариха, отец — сборщик, руки золотые, но поддающий, да если б меня с детства учили языкам, да музыке, да книжки хорошие покупали, я бы, может, тоже хорошо учился, но это пустые взбрыкивания, чтобы себя утешить, учился еле-еле, вот и весь расклад, значит, такие были умственные способности, и в институт я не поступал не потому, что бедный и дать нечего, а потому что чего ж рыпаться со сплошными тройками. Да я и в училище-то поступил с большим скрипом, будь я девочкой, меня бы не взяли, а там был недобор мальчиков на фельдшерское отделение.

Вот в училище у меня была вольная жизнь, по общим предметам, литература там, история, все такое, у меня были тройки, зато в медицине я был в первых рядах, и у нас не было особого разделения — вот этот из такой-то семьи, а этот из эдакой, на работе же во все времена было строго: свои фельдшера — это да, девочки из поликлиники, при которой наша «скорая» и расположена, тоже почему нет, но только не доктора — такой уж железный закон.

На разных «скорых» комнаты отдыха, ну, где кантуются медики, ожидая команды на вызов, расположены по-разному, где по половому признаку — мужчины в одной комнате, женщины в другой, а у нас по социальному признаку — доктора в одной, фельдшера в другой, и вот ты можешь по-дружески ущипнуть фельшерицу, или облапать ее, или примять, с визгом или без визга, но это в порядке вещей, и это по-дружески, но только фельдшер-придурок попытается лапнуть докторицу, с которой он ездит; к слову, из-за этих вот ущипнуть и облапать я и женился, потому что Света, моя будущая жена, проходила у нас практику.

Еще личный пример. Сколько я работаю, доктора всегда норовят спихнуть на меня свою работу. В армии я отслужил в десантных войсках, во Пскове, и был я фельдшером в ПМП (полковой медпункт), а командовал мной коротышка капитан Киселев, так каждое утро он говорил мне, ну что, Елисеев, ты осмотри больных, а я покварцуюсь, это у нас в маленьком кабинете кушетка стояла для кварцевания, так Киселев отодвигал лампу и ложился дрыхать до обеда — он с бодуна или после карт, но это ладно, и в армии, и на «скорой» про меня говорили «сильный фельдшер», нет, не хороший или умный, именно сильный, и когда к нам приходили доктора сразу после института, меня старались ставить в пару с ними, мол, у доктора опыта никакого, так сильный фельдшер прикроет, и меня поставили к Верочке Ивановне, да, так именно все ее называли, беленькая, тоненькая, и она нравилась мне, да, вот назвал имя Верочки Ивановны и сразу вспомнил случай, который она однажды рассказала мне.

Случай. Верочка Ивановна жила в общаге вдвоем с подружкой, которая поступила в институт после училища, и вот однажды подружка призналась, что на третьем курсе училища была беременна, и тоже жила в общаге, о беременности никто не знал, и когда дело дошло до шести месяцев, она сделала все, чтобы вызвать преждевременные роды, младенец был живой и даже пол определялся — мальчик (это как раз больше всего Верочку Ивановну и потрясло — что мальчик), потом подождала, пока ребенок помрет и сожгла его в печке, так никто ничего и не узнал, подруга потом доктором стала, по какой специальности, я не уточнял.